Валерий Губин - Вечное невозвращение
— Сейчас вы все станете молодыми. Я не знаю, сколько смогу удержать вас в этом состоянии, наверное, очень недолго, несколько минут, но все равно, это будет мой вам подарок.
В комнате вдруг стало быстро темнеть, почти совсем стемнело. Потом она словно наполнилась какой-то жидкостью, и лица сидевших вокруг стали видны, как сквозь аквариум. Внезапно все успокоилось, в окно опять лился желтый послеполуденный свет и было слышно, как в соседнем дворе мычит корова.
— Господи, Клава, это ты? — шепотом спросил замдиректора.
— Я, Алексей Иванович, я.
Макаров почувствовал, как Анна сильно, до боли стиснула его руку. Все вокруг сидели молодые, красивые, радостно улыбались, оглядывали друг друга и ошарашенно молчали. Казалось, мир остановился, замер и не смеет двинуться дальше, чтобы своим движением не уничтожить это мгновение.
— Андрей! У тебя ведь усы были в молодости?
— Бог с ними, с усами. Интересно, успею я добежать до своего дома?
— Сиди, не шевелись, сейчас все исчезнет, смотри на меня. Неужели у меня были такие прямые и такие длинные волосы.
— Были. Ты была такая удивительная.
— Почему была. Я сейчас такая.
Сидящие за столом не кричали, не всплескивали руками, не падали в обморок — они просто тихо разговаривали, оглядывая друг друга, улыбались, и лица у них были чуточку торжественными, какими они, наверное, всегда бывают у людей, прикоснувшихся к чуду. Только девушка в дальнем углу у окна плакала.
— Вон Дима идет, — сказал кто-то из дальнего угла, — и тоже молодой.
— Что за Дима?
— Пенсионер из Москвы, у меня отдыхает.
Макаров взглянул в окно и увидел отца. Увидел таким, каким он ему помнился в юности. Отец медленно переходил дорогу, направляясь к ним. Макаров вскочил и, извиняясь, наступая на ноги, опрокидывая стулья, посуду на столе, выбрался к дверям. Пробегая темный коридор и двор до калитки, он радовался тому, что с его помощью состоялось это возвращение, что смысл его только в том и состоит, что мы вечны, всегда молоды, что любой момент нашей жизни остается во времени, и вся энергия живых и умерших служит тому залогом. Нет никаких других миров — есть только этот, настоящий и единственный.
Он выскочил на улицу и бросился к отцу. Тот узнал его, улыбнулся устало и виновато. Макаров обнял отца и сказал, преодолевая комок в горле:
— Прости меня, папа! Я так долго искал тебя и никак не мог найти.
— Ничего, сынок, ничего. Может быть, мы теперь все время будем вместе.
Они стояли и стояли так. Макаров уткнулся носом в отцовский пиджак, и ему даже показалось, что он на секунду задремал, вернее — провалился в какое-то беспечное, бесконечно-спокойное состояние. И тут он почувствовал, что у отца ледяные, обжигающие сквозь рубаху руки.
Глава седьмая
Он открыл глаза. Перед ним стоял Березин и пытался приподнять его с кресла.
— Я хотел переложить вас на кровать. Вы очень долго не приходили в себя, — смущенно объяснил он.
— Ничего, я уже в порядке. Какие у вас руки ледяные.
— Старость не радость. Кровь уже не греет. Я и сам мерзну целыми днями. Мне кажется, наш опыт завершился успешно. Вы почувствовали?
— Не знаю. Голова сильно болит.
— Это естественно. Сейчас выйдете на улицу и все пройдет.
На улице немного полегчало. Макаров стоял на углу, не решаясь пойти домой. Потом зашел в телефонную будку, стал набирать телефон Анны. Набрал первые три цифры и бросил трубку. На улице было душно, начиналась гроза, и первые тяжелые капли уже барабанили по пыльным листьям. Он успел вскочить в подъезд, прежде чем ливень обрушился сплошной стеной. Макаров смотрел, как плыли по луже и лопались огромные пузыри.
«Черт меня дернул связаться с сумасшедшим. Наверно, он мне что-то в чай подсунул, уж очень странно голова болит».
На душе было так тяжко, что хотелось сесть здесь на ступеньки, прямо под дождь, положить голову на колени и завыть волком. Как будто он по собственной глупости утратил что-то очень важное и дорогое.
«Да что я в самом деле? Ничего ведь особенного не случилось. Просто потерял часа полтора времени. И выпил какой-то гадости».
Опять наступила осень. Макаров бежал под дождем к автобусной остановке, потом ежился, как будто был голым среди сдавивших его мокрых плащей, и все шептал про себя: «Из глубины взываю к Тебе…». Внешне его жизнь внезапно стала налаживаться. Он получил повышение на службе, стал заведовать сектором, съездил на международный конгресс в Мексику и, что самое удивительное, почувствовал вдруг вкус к домашней жизни. Приходил рано, сам себе готовил, смотрел телевизор, занимался бумагами, взятыми с работы. Его не тянуло больше к друзьям, к совместному распитию огромного количества чешского пива и многочасовой, ни к чему не обязывающей болтовне. С Анной он встречался еще два раза у ее подруги, но оба раза почему-то было скучно; после любви Макаров молча курил, Анна же говорила об успехах дочери и о своей мечте переехать из спального района поближе к центру. И Макаровым опять завладело чувство того, что живет на самом деле не он сам, а кто-то за него и через него, кто-то серый, невзрачный и в меру бездарный. Роман, который он начал писать и написал почти восемьдесят страниц, давно пылился в папке на шкафу. Иногда Макаров садился за стол, раскрывал папку и тупо глядел на исписанные листы, но ни одна новая, сколько-нибудь интересная мысль не приходила в голову. Очень часто снилось, что там же, на шкафу, он находил выпавшие, видимо, из папки страницы, очень много страниц, заполненных его корявым почерком. Он читал их, и там было написано про какие-то удивительные приключения, происходившие с ним, про необыкновенную, яркую любовь, которая у них случилась с Анной, про что-то еще — но, проснувшись, он ничего конкретного не мог вспомнить: яркое разноцветное пятно, оставшееся в памяти после сна, быстро тускнело, расплывалось, удержать его было невозможно.
Макаров решил, что роман не поможет ему выбраться из-под толщи воды, подняться с той глубины, на которой он находился. И сам роман, и его роман с Анной, превратившийся в банальный романчик, как он этому ни противился в душе. Иногда он оцепенело сидел, уставясь в одну точку, и вспоминал все то же: его прогулки в деревне Крючково с Анной по ночам и яркие звезды на черном осеннем небе.
«Не может быть, что все это осталось только воспоминанием, что я зря вызвал ее из небытия, что я оказался не способен удержаться в том состоянии, оказался неспособным любить. Что-то со мной случилось, я проскочил какой-то важный момент в наших отношениях, после чего все начало обваливаться, становиться заурядным и обыкновенным. Но где? Ведь так здорово и так необычно начиналось….»
Он зашел к начальнику и попросил командировку в Великий Устюг.
— Почему именно в Устюг? Может быть, сразу в Чикаго?
— Я хочу съездить в наш филиал.
— Ты что, забыл там галстук в гостинице? Так его небось давно выбросили, а гостиницу закрыли.
— Почему закрыли?
— Может быть, закрыли. Как наш филиал, уже два года назад.
— Два года? — ужаснулся Макаров.
— Разве ты не знал?
Макаров несколько минут растерянно молчал, потом решился.
— Отпусти меня на неделю за мой счет.
— Ты уже и так месяц гулял, надо совесть иметь.
— Прошу тебя, последний раз, мне очень нужно.
— Черт с тобой, пиши заявление.
Успенский собор стоял в лесах, вокруг кипела работа.
— Что здесь происходит? — спросил Макаров у человека в пальто, надетом поверх рясы.
— Не видите разве? Обновляем храм.
— А архив, он что — выехал?
— Благодарение Богу, выехал. Сколько трудов и крови нам это стоило!
— Можно мне пройти внутрь?
— Ни в коем случае, там тоже все в лесах. И опасно. Посторонним нельзя.
— Я не посторонний. Я здесь был один раз. Росписи меня поразили, хотелось бы еще раз взглянуть. Я специально из Москвы приехал.
Монах (так Макаров назвал его про себя) недоверчиво посмотрел на него:
— Ну что ж, пойдемте. Я вас провожу.
Макарову сначала показалось, что внутри так же холодно, как и в прошлый раз, несмотря на теплую осень. За лесами, за ведрами краски и побелки ни ликов святых, ни тоскливых глаз гадов почти не было видно. К тому же монах все время следовал за ним. Макаров обошел стены, посмотрел, задрав голову, на купол, потом поблагодарил и направился к выходу.
— Странно все-таки, — сказал провожатый, — для этого вы и приезжали?
— Нет, не для этого, что-то хотел увидеть важное для меня — и не увидел.
— А в прошлый раз видели?
— Видел.
— Значит, не в том настроении приехали. По глазам вижу — на душе у вас темно. В помощи нуждаетесь.
— Кто же мне поможет?
— Бог поможет, молитесь.
Макаров несколько минут потоптался в нерешительности, потом повернул к дороге.
