Владимир - Лёд
Он готовится выйти на середину проспекта. Поодаль дворничиха разговаривает с Лидией Константиновной из восьмого дома. Они стоят возле трупа, лежащего ничком в снегу. У трупа срезаны обе ягодицы.
– Вона, у всех мертвых-то жопы повырезаны! – хрипит замотанная в ком тряпья дворничиха. – А почему, спрашивается? Банда! На Пряжке! Котлеты из мертвяков вертют на солидоле! И на толчке на хлеб меняют!
Лидия Константиновна крестится:
– Надо патрулю показать.
Он подходит к ним:
– А и нет ли щепочек?
Они отворачиваются, бредут прочь.
– Как эту белую сволочь земля носит… – слышит он.
Он жует губами и выходит на проспект. О чем они говорили? Котлета! Он вспоминает свиные котлеты в ресторане «Вена» на Большой Морской, в московском трактире Тестова. И в «Яре». В «Яре»! Их подавали с картофельными крутонами, красной капустой и зеленым горошком. А еще там были трюфели, дивная шестислойная кулебяка, стерляжья уха, крем-брюле, а Лизанька капризничала, хотела еще ехать к этим… к этому… ну… усатый и картавит… стихи, стихи, господи, как пробирает мороз-то… котлета. Котлета.
Вдруг мимо него, едва не задев, медленно проезжает грузовик. В грузовике сидят закутанные в шинели красноармейцы с винтовками. На колесах грузовика позвякивают цепи. Он останавливается. Провожает грузовик взглядом слезящихся глаз. Что? На торце грузовика вместо номера большая белая надпись: КОТЛЕТЫ. Котлеты! Там котлеты! Он вдруг понимает это остро, ярко, каждой клеткой слабого тела.
Отбросив чайник и размахивая руками, он начинает бежать за грузовиком. Мосластые колени его подбрасываются, варежки слетают с костлявых черных рук, повисают на резинках. Он бежит за грузовиком. Тот ползет медленно. Можно догнать его. Там котлеты! Он видит их, насаженных на штыки красноармейцев. Сотни, тысячи котлет!
– И дай котлету! – вскрикивает он по-петушиному.
– Ко… ко… тлету!
– И… кот… лету!
– Кот!.. кот!.. кот!.. ле!.. ту!..
Сердце его бьется, бьется, бьется. Широко и огромно. Как дом №6. Как Иртыш в мае 1918 года. Как Большая Берта. Как блокада. Как Бог.
Ноги его заплетаются. Он кренится. Скрипит. Трескается. И рушится по частям на укатанный грузовиками снег, как гнилое дерево. Белесое марево глотает грузовик. Сердце стучит:
пдум
п-дум
пы-дум
И останавливается. Навсегда.
Лапин открыл глаза. Он плакал. Из члена его ползли в воду сгустки спермы. Рука Вики помогала. Ноги Лапина конвульсивно дергались.
– Как сметана густая. – Огромные, мокрые Викины губы зашевелились возле уха Лапина. – Редко ебешься?
Девушка плачет
14.11.
Ресторан «Балаганчик». Трехпрудный пер., д. 10.
Полупустой зал ресторана. Николаева вышла из туалета, подошла к столику. За ним сидела и курила Лида: 23 года, стройная фигура модели, обтянутая кожаным комбинезоном, средних размеров грудь, длинная шея, маленькая голова с совсем короткой стрижкой, смазливое лицо.
– Сортир здесь внизу. – Николаева села напротив Лиды. – Неудобно.
– Зато готовят классно, – жевала Лида.
– У них повар – француз. – Николаева разлила красное вино по бокалам. – Так, на чем я остановилась?
– Чин-чин. – Лида подняла бокал. – На голом блондине с голубыми глазами.
– Чин-чин, – чокнулась с ней Николаева.
Они выпили. Николаева взяла маслину, пожевала, сплюнула косточку:
– Да это и не важно даже, голый – не голый. Понимаешь, я ни хера ничего подобного не испытывала, никогда так ничего не вставляло. Я просто… как провалилась… и так сладко в сердце… как-то… как будто… не знаю… словно… не знаю. Ну как с мамкой в детстве. Я обревелась вся потом. Понимаешь?
– А он тебя точно не трахнул?
– Абсолютно.
Лида покачала головой:
– М-да. Одно из двух: или это наркоманы какие-то, или сатанисты.
– Они мне ничего не вкалывали.
– Но ты же отрубилась, говоришь.
– Да, но нет следов-то! Вены целы.
– Ну, можно и не в вену. У меня был один клиент, он кокаин в жопу вставлял себе. И торчал. Говорил, что так носовая перегородка не разрушается.
Николаева отрицательно замотала головой:
– Да нет, Лид, это вообще никакие не наркомы. Там что-то другое. У них активы знаешь какие? Фирма серьезная. Это чувствуется.
– Значит, сатанисты. Ты с Бирутей поговори. Ее сатанисты ебали однажды.
– И чего? По-жесткому?
– Да нет, но они ее кровью петушиной так измазали, она потом мылась, мылась…
– Да тут моя кровь брызгала, не петушиная.
Лида потушила окурок:
– Ну, вот это я чего-то понять не могу.
– Я тоже.
– Аль, а ты бухой не была?
– Что ты!
– М-да… А вот с сердцем, ты говоришь… ну… чувство острое. Это как если влюбишься в кого-то?
– Сильнее… это… черт его знает как объяснить… ну… когда кого-то очень жалеешь и он очень родной. Уж такой родной, такой родной, что готов все отдать ему, все, ну… ну… это…
Николаева всхлипнула. Губы ее задрожали. И вдруг она разрыдалась легко и сильно, словно ее вырвало. Рыдания обрушились на нее.
Лида схватила ее за плечи:
– Аль, котя моя, успокойся…
Но Николаева рыдала сильней и сильней.
Редкие посетители ресторана смотрели на нее. Голова ее тряслась. Она вцепилась пальцами в рот, стала сползать со стула.
– Алечка, Аля! – поддерживала ее Лида.
Тело Николаевой корчилось и содрогалось. Лицо побагровело. Подошел официант.
Рыдания рвались изо рта Николаевой вместе со слюной, она трясла головой, слезы летели в стороны. Она бессильно сползла на пол. Лида склонилась, стала шлепать ее по щекам. Потом глотнула из бутылки с минеральной водой, прыснула на уродливо-розовое лицо с искаженными чертами.
Николаева рыдала. До хрипа. До икоты. Выгибалась на полу, трясясь, как эпилептик.
– Господи, что с ней? – испуганно держала ее Лида.
– Нашатыря дайте! – громко посоветовал полноватый мужчина. – Истерика типичная.
Официант склонился, стал гладить Николаеву. Она яростно выпустила газы. Зарыдала с новой силой.
Подошла женщина:
– У нее что-то случилось?
– С ней плохо обошлись, – испуганно смотрела Лида. – Ужас! Я никогда ее такой не видела… Аль, котя… ну, Аль! Ой, давайте врача вызовем!
Женщина достала мобильный. Набрала 03:
– А что сказать-то?
– Какая разница! – замахала рукой Лида. – Не могу это видеть!
– Ну… надо же сказать что-то…
– Скажите просто… – Официант озабоченно пожевал маленькими губами. – Девушка плачет.
Бубновые
21.40.
Пустырь в районе проезда Карамзина.
Серебристая «ауди-8» стояла с погашенными фарами. В кабине: Дато, Володя Солома и Лом. С проезжей части свернул темно-синий внедорожник «линкольн-навигатор». Подъехал. Остановился в двадцати метрах. Из него вышли Уранов и Фроп. В руке Уранова был кейс.
Дато, Солома и Лом вылезли из машины. Дато поднял руку. Уранов ответно поднял свою. Уранов и Фроп подошли к Дато.
– Здравствуй, дорогой, – Дато протянул короткую руку с пухлыми пальцами.
– Здравствуй, Дато, – Уранов протянул свою, длинную и худую.
Они обменялись коротким рукопожатием.
– В чем причина задержки? – спросил Уранов. – Есть проблемы?
– Была одна проблема, дорогой. Но мы ее устранили. Теперь все в порядке.
– Что-то с доставкой?
– Да нет. Внутренние дела.
Уранов кивнул. Оглянулся по сторонам:
– Ну что, потрогаем?
– Трогай, дорогой.
Уранов поднял руку. Фроп открыл заднюю дверь джипа. Из машины вышла Мэр. Подошла к машине Дато.
Лом открыл багажник. В нем лежал кофр-холодильник. Лом открыл его. В кофре поблескивал лед.
Мэр сняла с рук перчатки синей кожи, убрала их в карман. Постояла, глядя на лед. Потом положила на него руки. Глаза ее закрылись.
Все замерли.
Прошло 2 минуты 16 секунд.
Губы Мэр раскрылись. Изо рта вместе с выдохом вырвался стон. Она сняла руки со льда и прижала к своим заалевшим щекам:
– Норма.
Мужчины облегченно зашевелились. Уранов передал Дато кейс. Дато открыл, глянул на пачки долларов. Кивнул, закрыл. Мэр повернулась и пошла к своей машине. Лом закрыл кофр, вынул из багажника, передал Фроп. Фроп понес его к машине. Лом захлопнул багажник.
– Когда следующую? – спросил Дато.
– Недели через две. Я позвоню. – Уранов сунул руки в карманы бежевого плаща.
– Хорошо, дорогой.
Уранов стремительно пожал ему руку, повернулся, широко зашагал к машине.
Дато, Лом и Солома уселись в свою машину.
– Пересчитай. – Дато передал кейс Соломе. Тот открыл, стал считать деньги.
Внедорожник резко развернулся и уехал.
Лом проводил его долгим взглядом:
