Леонид Сергеев - Самая счастливая, или Дом на небе
— Приходите завтра в это же время, поиграю только для вас.
На следующий день мы с Галей опять пришли в парк, но на эстраде оркестра не было. Мы уже хотели повернуть назад, как вдруг в глубине сцены увидели трубача. Он репетировал какую-то вещь. Заметив нас, улыбнулся, подошел к краю эстрады, присел на корточки.
— А-а! Мои влюбленные!
Его слова произвели должное впечатление. Мне стало и приятно и неловко, я покраснел, а Галя только улыбнулась. Музыкант поздоровался с нами за руку, спросил, как нас зовут.
— Вы мне сразу понравились, — сказал. — Вы слушаете по-настоящему.
Мы с Галей попросили его сыграть знакомую мелодию, потом еще одну. И он не отказывался, играл все, что бы мы ни попросили.
— А почему вы играете здесь, а не дома? — спросила Галя.
— Дома у меня больная мать… Но ничего! Настоящий музыкант никогда не унывает. Я вообще-то работаю лаборантом, а по вечерам учусь в музыкальном училище. А в парке это я так, подрабатываю. Но скоро буду играть в большом оркестре… А сейчас это так, временные неудачи. А их надо встречать чем? Только песней! — и подмигнул, и запел что-то зажигательное.
Мы с Галей заходили в парк еще раза два, но трубача больше не видели. «Наверно, поступил в большой оркестр», — решили мы. А потом начались занятия в школе и нам с Галей стало не до прогулок.
Но однажды поздней осенью мы все же заглянули в парк и внезапно, еще издали, услышали знакомые звуки.
Он стоял на эстраде в пальто, перевязанном у воротника шарфом, и играл. Перед ним были пустынные ряды, но он играл так сосредоточенно, как будто выступал на концерте. Заметив нас, помахал рукой, а когда мы подошли, торопливо сказал:
— Куда же вы пропали? Сколько приходил, вас все нет и нет.
— А мы решили, — начал я, — вы играете в большом оркестре.
— Нет, пока не играю. Но послушайте, какую я пьеску сочинил. Специально для таких, как вы, влюбленных. Вот только еще название не придумал…
Он высоко поднял трубу и заиграл, как прежде, тихо, легко и красиво.
К выходу из парка мы шли втроем. Мы шли мимо карусели, перевязанной цепью, мимо засыпанного листьями фонтана, мимо заколоченной читальни; шли через пустынный парк, и мне и Гале было необыкновенно радостно, оттого что рядом с нами был этот замечательный человек.
Подходя к поселку, мы с Галей встретили Славку.
— Иди помоги своему отцу добраться до дома, — буркнул он и махнул в сторону будки стрелочника. — Он лежит там, у семафора.
Галя ничего не поняла, а я сразу догадался, что отец пьян.
— Ты иди, — густо краснея, сказал я своей спутнице и свернул к железной дороге.
— Я с тобой! — Галя догнала меня.
Отец лежал на склоне оврага, рядом в пыли валялись его очки.
Это был первый случай, когда отец не дошел до дома; тот случай сильно поразило меня, я понял, что отец серьезно болен. Помню, как тормошил его, помогал подняться и готов был провалиться сквозь землю от стыда перед Галей. Но она, молодчина, ничуть не смущаясь, помогала мне, отряхивала костюм отца.
Через несколько дней Галя с родителями уехала в другой город, куда-то на юг, и больше мы не виделись…
Многое время отсекло, но вот надо же! Ни с того ни с сего все чаще я стал видеть тонкую черноволосую девчушку. Она являлась неожиданно: стояла, смотрела на меня и улыбалась. Я вспоминал нашу застенчивую дружбу, и в груди начинало что-то щемить. Хотелось встретиться с ней, поговорить. Какой она стала, как сложилась ее жизнь? Может, тоже вспоминала обо мне?! Ведь она была чувствительная, тонкая. И главное, между нами сразу возникло таинственное притяжение, нас связали какие-то невидимые нити. Это не так часто бывает. Наверно, они, эти нити, связывали меня с ней всю жизнь, и, кто знает, вдруг последнее время они снова натянулись, и за тысячу километров отсюда она почувствовала, что я думаю о ней.
Сейчас я нередко встречаю влюбленных: идут обнявшись, размахивая магнитофоном, и с осоловелыми лицами, со жвачкой во рту, слушают резкий набор звуков. Идут и молчат. Похоже, им не о чем говорить. Только изредка перебрасываются жаргонными словечками. Наверно, так проще, я не знаю. Я только догадываюсь об их бедном словарном запасе, убогой внутренней культуре; догадываюсь, о чем они думают, слушая эти антимелодии…
Быть может, я просто старею, и мне уже не угнаться за современным бешеным ритмом. Быть может, и нет ничего плохого, что теперь отношения между молодыми людьми стали более конкретными, без всяких условностей. Я точно еще не разобрался, что лучше: то наше простодушие или, свойственная теперешней молодежи, уверенность в себе. Но я вспоминаю свою юность, пятидесятые годы, и как мы, трое парней, плыли на надувной лодке по вечерней Оке. Где-то под Серпуховым пристали к берегу, чтобы разбить палатку, и вдруг услышали звуки аккордеона — кто-то замечательно играл популярную в то время песню Лолиты Торрес. Раздвинув кусты, мы увидели сидящую на берегу девушку, перед ней стоял парень и вдохновенно, запрокинув голову в небо, перебирал пальцами клавиатуру инструмента; захватывающая мелодия лилась над всем притихшим вечерним пространством. Так в мое время объяснялись в любви.
Те мелодии, те романтические влюбленные до сих пор согревают мою душу. И хочется верить, что и сейчас все-таки существуют настоящие, чистые чувства. Ведь в конечном счете в жизни все построено на любви. На любви к природе и животным, к работе и увлечениям, и, естественно, на любви двух людей. Хочется верить, что эта любовь все же возьмет верх над жестокостью.
И еще: я заметил — в обществах происходит определенная цикличность идеалов, и рано или поздно будет возврат к старым нравственным ценностям, к старой морали и семейным укладам. Молодежь станет менее цинична и более сентиментальна, к ней вернется идея романтической любви. Не случайно даже в искусстве уже появился стиль «ретро».
…Я вот-вот должен был закончить школу. Мать всегда хотела, чтобы я пошел по стопам отца, поступил в авиационный институт. Отец долгое время не спешил определять мое будущее, пускал все на самотек:
— Сам решит, кем быть… Призвание рано или поздно даст о себе знать. Пусть пока познает жизнь, набирается опыта.
Но когда я закончил десятилетку, сказал:
— Мне кажется, из тебя вышел бы неплохой художник.
Я тоже так считал и, кажется, даже подумывал, что отец принижает мои возможности. Я решил поехать в Москву, поступать в художественное училище. Мать одобрила мое решение.
— Поезжай. Я уверена, ты поступишь. А как только мы выплатим за дом, тоже приедем, вернемся на родину.
Получив аттестат зрелости, я сложил в папку рисунки, мать дала денег на дорогу и, как напутствие, сказала:
— Я верю в тебя, ты пробьешься… Ты энергичный. Весь в меня.
Мать явно преувеличивала. Конечно, мне передалась ее энергия, но в гораздо меньшем объеме, чем она думала.
Меня провожал отец. Он стоял на платформе в изношенном пальто и, явно испытывая чувство неловкости, непрестанно курил папиросу.
— Уж ты прости меня, если что было не так. Что я… выпиваю. Может, я сам виноват, может, война… Уж ты не сердись на отца. Знай, я очень хотел бы, чтобы ты в нашей семье получил высшее образование, — он крепко обнял меня, поцеловал в щеку, небритый, пахнущий табаком. — Будь счастлив!
Поезд давно покинул привокзальное полотно, а он все стоял на платформе и махал мне кепкой. Таким я и запомнил его.
…Рушится картина Аметьево, распадаются детали, сползают, увядают цветы, обнажая наш дом, террасу, стол и скамейку в саду. Дом уменьшается, исчезают листья деревьев, скрываются под землей стволы. Наплывает сизая муть, обволакивая сарай и пристройки. Мои родные становятся крохотными, они улыбаются, машут мне руками и растворяются в дымке.
1975 г.Самая счастливая, или Дом на небе
повесть-хроника
Памяти моей матери, Чупринской О. Ф.
Всю свою жизнь она ходила с высоко поднятой головой, и ослепительно-торжествующая улыбка играла на ее лице. Она никогда ни на что не жаловалась, никогда никому не завидовала, никто не видел ее в плохом настроении — так она умела зажать в кулаке свои боли. Со стороны ее жизнь казалась беспечной и радостной, сплошным, прямо-таки сказочным везением. Около нее было облако теплоты, доверия, всеозаряющей притягательности, точно фея она сеяла вокруг себя мир и спокойствие, заражала окружающих оптимизмом, поднимала павших духом, укрепляла в них надежду на лучшее. У нее даже имя было святое — Ольга.
Она родилась под счастливой звездой, и ее мать не раз говорила:
— Оленька родилась в рубашке на Пасху, она будет счастливой, вот увидите.
В самом деле у нее были все признаки исключительно удачливой судьбы: две макушки, родинка на правой щеке, она унаследовала от материи красоту и огненный, захватывающий характер, а от отца — трудолюбие. Еще дошкольницей, светловолосой, голубоглазой девчушкой, Ольга стала всеобщей любимицей: бывало, играет во дворе с тряпичной куклой: «печет» пироги из глины, «варит» супы из цветов и улыбается и поет незатейливые песенки. «Наше солнышко», — называли ее взрослые…
