Мария Голованивская - Пангея
Иногда Лот отвлекался от стройки, всякий раз чувствуя, что отвлекается преступно. Но как отменить текучку и суету? Разве кто-то, пускай даже и самый могущественный, может отменить шелест дней или пыль, что всегда покрывает вещи? Он отвлекался и вздыхал. Он садился в свой самолет с синими торжественными полосками на боках, чтобы вручить детям подарки и премии, стоять в их дивном рукоплескании на закате или восходе солнца, иногда обращая часть своей улыбки в сторону Семена Голощапова, давнего своего возлюбленного, которому были доверены в государстве главные интриги и руководство протоколом. Семен улыбался в ответ, не поднимая на Лота глаз. Он обожествлял его большую часть своей жизни и служил так преданно, как не мог бы служить никто другой. Служил как собака хозяину. Смердел как собака. Как собака лизал руку.
«Что же такое власть? — нередко с нежной ленцой спрашивал Лот у своего любимца, сорокалетнего гиацинтового ары, которого он теперь использовал для философских бесед. — Наркотик?» — «Наркотик», — отвечал ара. — «Наркотик или театр?» — упорствовал Лот. — «Театр», — отвечал ара. Когда-то при помощи этого попугая Лот показывал один из своих самых знаменитых фокусов, узкому кругу, конечно. С его помощью он определял цену золота или нефти на мировых рынках, из множества бумажек с ценами Арочка, так его звали, безошибочно выбирал завтрашний показатель. Помогали ли Лоту его предсказания или это был просто фокус, история умалчивает, но теперь они просто беседовали, распинали одно понятие за другим, пытаясь нащупать совершенно невесть что. «Может быть, власть — это умение вызывать в людях любовь, страх, священный трепет?» — интересовался Лот. — «Трепет», — кивал Арочка. — «Или, может быть, умение управлять ими изнутри?» — «Изнутри», — соглашался он. — «Но можно ли властью заставить их прийти в храмовый парк?»
Он получил эту страну, которую он называл «моя страна», соблазнительной и неухоженной. Из недр ее хаотично сочилась нефть, вздымался газ, в глубинах ее горело золото, но это богатство не шло ей впрок, хаос пожирал ее и вечно держал в отсталости, придавая лицу дебильные черты. Лотов предшественник сначала силился навести порядок, потом, отчаявшись, пытался административно навязать экономические свободы, которые в ту пору были совсем уж не в коня корм, а под конец, после провала сначала первого, а потом и второго плана, страну пожрал хаос, сначала страну, а потом и его. Кланы — правящие, бандитские, иноземные — заливали кровью улицы и непроезжие дороги, разорения и обогащения занимали считаные дни и мелькали в газетах чаще прогнозов погоды на следующий день.
Лот получил власть случайно. Как получают счастливый лотерейный билет или вдруг находят кошелек, полный денег. Он исправно учился в театральном институте в маленьком городке на юго-восточной окраине Пангеи, где помидоры рождались с голову младенца и были яркие, как солнце, запахи специй кружили голову, и бараний жир услаждал так же, как мед. Мать его и отец были совсем простыми людьми, и он стер их из биографии и заменил на совсем других, когда пришло ему время публиковать свою первую биографию. В школе он был первый кривляка и хохмач, он играл в школьных спектаклях отца Золушки или Короля из «Обыкновенного чуда» с таким успехом, что даже на репетиции поглазеть на него собиралось полгорода. Он легко поступил в институт — в театральный — и с четвертого курса уехал в столицу помогать своему преподавателю актерского мастерства: того пригласили на самый верх ставить торжества и всенародные праздники — кто-то порекомендовал его как самого талантливого и несправедливо задвинутого специалиста, и вот его час пробил. Молодой Лот быстро покорил и столицу, но вовремя сменил амплуа, оставив хохмача только для своих. Теперь он был державник, с трудом усмиряющий душевную боль от созерцания народного горя и страстно желающий послужить своей стране. Он быстро отодвинул учителя и занял его место. Потом отодвинул и самого приближенного к тогдашнему правителю советника по особенно важным делам. Перед тем как окончательно усесться на пангейском троне — говорят, что скоропостижная смерть его предшественника была все-таки насильственной, — он еще раз сменил амплуа: теперь он играл всеобщего любимца и двора, и элиты, и народа, и армии, и капиталистов, все же бочком народившихся в период народной свободы, все ждали не могли дождаться, когда же история наконец подляжет под настоящего героя — нашего дорого Лота, и он, засучив рукава, замесит наконец набело государственное управление.
Образ Лота-правителя он разработал до деталей. И вжился в него со всеми потрохами. В начале — аскетичные костюмы европейского покроя, затем, когда дела пошли туго, военные сине-серые френчи, затем халаты буддистских первосвященников, а теперь, когда он замыслил храмовый парк, он приказал пошить себе точно такой же наряд, что носила ватиканская гвардия, некогда вычерченный в эскизах самим великим Микеланджело. Разве кому-то могут показаться неубедительными полосатые шаровары?
К моменту начала строительства храмового парка Лотова империя, опирающаяся на отнятые у земли и немногих капиталистов золотоносные жилы, находилась в зените. Жизненно важные денежные реки протекали сквозь пальцы самых преданных ему людей и с небольшими потерями притекали в его карманы. Он любил свой народ той любовью, которая была ему доступна — театральной, но не только. Он раздавал поровну хлеба из закромов, не досыта, но у каждого была своя крошка-краюшка, произошедшая от продажи нефти или золота, и у каждого было дело и какая-то судьба, так разве не по достоинству рукоплескали ему, вешали портреты в школах, помещали их на первых страницах букварей и учебников?
Те, кто извечно недовольны тиранами, ругали его так: «Он вырвал у страны ноги, чтобы она не могла ходить сама, и посадил в инвалидное кресло. Он закормил страну до ожирения, и она, тяжелая и одышливая, почти уже не шевелится и ничего не хочет, кроме воздуха, свежего воздуха, доступ к которому Лот перекрыл навсегда». Или так: «Он выдрессировал псов, обучил птиц говорить, а людей понимать и оправдывать любое свое действие. Обожание народное — это болезнь, и Пангея погибнет от нее».
Насиловал ли он свою страну, прикрывая ей рот рукой, чтобы она не поднимала лишнего шума?
Конечно.
Преступное обладание искалеченной и есть главная страсть тирана. Но если народ счастлив, разве страна не должна потерпеть? Разве может страна жить для себя самой, а не за ради своего народа?
Лот женился без любви на дочери своего учителя Тамаре, которая в отместку им обоим нарожала трех дочерей. Но потом, поняв ее месть, он сумел прочно войти в образ любящего мужа, даже сросся с ней, образовав ту единственную связь, на которую был способен: плотный шов.
Девочки-дочки… Кому же он передаст империю, когда его биология иссякнет? Вот она — классическая драма и сумма незавидных ролей, которые сыграть в театре любо-дорого, а в реальности — страшная кара. Не это ли движущая пружина истории, в которую он ушел с головой? Как получилось, что его власти над людьми, событиями, самим собой не хватило на рождение наследника?
Милые девушки, Клавдия, Аврора и Наина — может быть, кто-нибудь из них?
Лот боялся женщин, потому что до конца не понимал их сути. Как он может оставить им дело бессонных ночей, войну, презрение к болезням — пускай даже и сыгранным, если он не понимает, как они чувствуют, видят, думают? Не все ли это равно, что оставить свою империю собаке или попугаю?
Клавдия, старшая, — в свои сорок лет грузная, мрачная, жестокая. Он доверил ей такую же грузную, как и она, главную партию его страны, он погрузил ее в политику, как погружают кисть в черную тушь. Он написал одним росчерком на белой спине ее судьбы иероглиф, обозначавший одиночество, пустое трепыхание крыльев, горечь ледяной пустоты.
Клавдия даже ребенком никогда не смеялась, не плескалась с сестрами в теплом море, никогда не говорила «мы», а говорила: «я» и «они». В темном бесформенном костюме она приходила с докладами к отцу, четкими и холодными, сильно отдающими физикой и механикой, которыми она всегда увлекалась. Не пародирует ли она его, невольно, по прихоти природы? И что, оставить страну собственной нелепой копии, еще и со щелью между ногами?
Позор. Уничижение всех его трудов.
Аврора, средняя, — просто дурочка. Мишура, блестки, пустоватая учеба за границей, которой она таки добилась от него. Чему она там училась, в этих столицах? Модным юбкам? Оттенкам типографской краски? И что?! Ей даже нельзя поручить подготовку его дня рождения, праздника первого дня осени, когда все маленькие пангейцы отправляются в школу, и их родители на главных площадях городов выпускают в небеса тысячи белых голубей.
Лот не любил самонадеянной Европы, полагая, что она, эта старуха, неправильно прожила жизнь. Он смеялся над ней в душе, не признавая ее величия, ни прошлого, ни нынешнего. Чему же там учиться, неужели разбавлять водой молоко или вино?
