Дарья Вернер - Межсезонье
Вена показывает себя до донышка, устраивает настоящий стриптиз – словно узнать ее нужно быстро-быстро. Слепому важно на ощупь познать все, что вокруг, приехавший – тот же слепец, и город поворачивается к нему то одним боком, то другим. Давай, проведи ищущими пальцами по впадинам и выпуклостям, внезапно пугаясь, задержись на сколах и выщербинках, ведь в отличие от тех, кто закрывает глаза, не желая видеть того, что не вписывается в детально прорисованную раньше картинку, ты не видишь просто потому, что еще слеп, как новорожденный щенок. И тебе важно почувствовать эту выщербинку до дна, чтоб знать: каков ее характер, нет ли там острых краев, о которые можно порезаться.
Ты ощупываешь – легко, кончиками пальцев касаясь каждого района, как бабочка касается крыльями ладони, – и Вена снова оказывается совершенно другой и новой.
Рудольфсхайм – мимо Западного вокзала: узкий темный подъезд, даже без домофона, навстречу выходят индусы в темно-красных, как хорошее вино, плотно сплетенных чалмах. Индусы пахнут пряностями и потом. Они окидывают нас недружелюбным взглядом, словно мы задумали украсть и покрытый толстым слоем пыли старый детский велосипед без колеса у стены, и старые газеты, и рекламные проспекты, кем-то грубо наваленные на пластмассовый мусорный бачок, и раскуроченные почтовые ящики.
И ты не хочешь брать квартиру, даже еще не видя ее. С людьми и с домами магия взаимной симпатии током пронзает в самый первый момент. Или непонятная враждебность проходит молнией сверху вниз – откуда-то от затылка, по позвоночнику, опаляя тебя до самой сердцевины, – и исчезает враз. Потом уже они очаровывают, путают, первое, безошибочное, мутится – и ты уговариваешь себя, что это тебе все только помстилось.
В квартире деревянные потолки, странные окна, выходящие во двор-колодец, такой же безысходный и серый, как тот, в который когда-то выходили окна нашей с сестрой комнаты в барселонском Барре Готик; двор давил такой безысходной тоской, что мы сбежали в первый же вечер в другой пансион.
– Нет, вы только посмотрите! – радостно разводит руками владелица квартиры, кругленькая, простоволосая, чисто булочница с соседней улицы, случайно зашедшая на огонек: – Какой ремонт!
Она говорит быстро, очень быстро, так, что нужно бежать за ней бегом, чтобы успеть, понять каждый оттенок и оборот. Слова спотыкаются, сбиваются, из них складывается что-то несусветное:
– Он ее убил тут как раз, ну, прирезал из ревности – говорили, ничего, бывает. Но я потом кровь-то замыла, очень хорошо все тут убрала, и ремонт такой замечательный сделали – следов крови ну совершенно не осталось, вы только посмотрите!
Ландштрассе – старинный дом, Altbau, крошащийся, будто слойка, передержанная в печи, убегающий из-под пальцев.
Пенцинг – миленькая квартирка, рядом парки и улицы, заросшие каштанами и виллами еще времен последнего кайзера, но в земельном кадастре сюрприз: многолетние кредиты, которые идут только в наборе.
Туманный Фаворитен, шебутной и пролетарский, – последний этаж, под ногами рельсы Южной железной дороги, завязанные в замысловатый узел, караваны машин на большой площади и холмы, утыканные, словно спичками, заводскими трубами. Замысловатая квартира – одна из комнат такая малюсенькая, что на пол можно уложить только двухспальный матрас, с большим окном, проходная; в нее с двух сторон ведут ступеньки вниз, она оказывается в квадратном котловане. В другой стоит печурка, почти такая же, какая стояла у нас на даче в сарайчике.
Растянутый в ширину, почти деревенский и пригородный Лизинг – от станции метро нужно еще ехать на двух автобусах и долго идти пешком: мимо старинных складов с отвалившимися буквами «R» в стиле модерн на фасаде, мимо офисов огромных международных фирм.
Но зато потом поднимаешься почти на крышу, открывается простая и строгая дверь – и это та самая квартира. С полукруглыми изящными арками дверей, кобальтовой, дробной синью мозаики, расходящейся лучами из-под ног. Она вся – луч, последнее осеннее солнце, янтарное и густое, как бабушкино прозрачное грушевое варенье, затопило все без остатка. И остается только выйти на балкон, вдохнуть полной грудью чуть пахнущую грибами осень, коснуться яростно-алой плети девичьего винограда на перилах и увидеть там, вдали: квартиру тебе не купить. Ни эту, ни какую другую.
Просто потому, что, если вложить все деньги в нее, не останется ни на жизнь, ни на Фирму.
Обратно – куда, домой? Где твой дом, бедняжка-улитка? – идем по дворам, к вокзалу в Лизинге.
Взять и продеть руку под мамину, сложенную калачиком, – как ходили гулять по району, когда я была маленькая, – я вот уже и не маленькая, но вокруг поленовский дворик: полуразвалившиеся, выбеленные ветром и солнцем сараи, зеленые лопухи под забором, которые, наверное, такими и уйдут в зиму, старые веревки, натянутые нотными строчками, увешанные мокрым бельем.
– Красиво?!
– Красиво.
Красива и вокзальная башенка в Лизинге, с круглыми, что совиный глаз, часами – как из детского строительного набора, где можно построить и дворец, и конюшню, и любой дом, в отличие от жизни, – и тупорылый высокомерный автобус, что, отгородив от всего мира тонированными стеклами доверху, везет нас обратно. В никуда.
* * *Зима приходит в Вену без предупреждения – вот только что были распластанные на стеклянно-черном асфальте красные кленовые листья и слюдяной в своей прозрачности осенний воздух, а потом – раз – и зимний морок, влажный холод, пробирающий до костей. Рождество еловым веником выметает иностранных студентов из общежития, и оно пустеет, сдувается проколотым шариком.
«Раасцветалии яблони и груууши», – поет Эдуардо баритоном и обнимает меня за плечи. Просто так – ему женщины все равно не нравятся. А мне нравится Эдуардо, пусть тоже просто так – он немного говорит по-русски, хотел когда-то ехать в Москву учиться, но все наши разговоры все равно на немецком. Эдуардо садится на спинку кухонного дивана – нахохлившийся ворон в черных очках – шея обмотана, венские зимы не для него.
Породистые смуглые пальцы чертят в воздухе причудливые вензеля:
– Они приходят ко всем, кто учится в университете. Почти ко всем. Дают брошюры, разъясняют, приглашают на собрания, стараются привлечь как-то.
Эдуардо – из Страны басков, «они» – из ЭТА.
– Тебе не было страшно, когда за тобой пришли?
Он внимательно смотрит мне в глаза – зрачка на темно-ореховом, в полутьме, и не видно. И мы просто молчим. У каждого ведь свое Межсезонье.
Он когда-нибудь сдаст свои сложные экзамены, будет нотариусом, станет зарабатывать много, много больше, чем ему надо («знаешь, во сне я становлюсь журналистом – как мечтал я, мечтать я могу и наперекор отцу»), он отпустит брюшко, как его отец-нотариус и патриарх, ему придется ходить на вечеринки, где костюмы от лучших дизайнеров и фальшивые улыбки, и, глядя, как переливается хризолитом на дне бокала дорогое вино, он будет отчаянно скучать – и может быть, вспоминать этот венский вечер.
– Все мы одиноки, – говорит он, молчит чуть-чуть и вдруг улыбается хулиганисто, так, что видны крепкие белые зубы, будто вот только что он пошутил и тут же передумал.
Мне кажется, что он мог бы быть моим братом. И жаль – что нет. Он скоро тоже уедет к себе, в Испанию, праздновать Рождество.
Останусь только я да венецианка Изабелла – с грязно-рыжими, будто проволочными волосами. Она сидит на коленях у жениха, который только-только приехал из Италии справлять с ней Рождество и привез огромную звезду в картонной коробке, пахнущий ванилью Пандоро. Изабелла что-то воркует по-итальянски – а жених косит глазом на меня у плиты, словно хочет расспросить обо всех тех студентах, с которыми она уходит после вечеринок в свою комнату и возвращается потом веселая, растрепанная, с красными пятнами, уходящими в ущелье декольте, тающими постепенно.
Бормочет маленький телевизор на верхотуре холодильника.
– Сегодня наряжали елку, – говорит мама в телефон, – трехметровую, до самого потолка, – а хозяин сам забирался по лесенке и вешал на макушку ангела со звездой.
Мама живет бебиситтером в Нижней Австрии – у Розы из Бухары, которая сожительствует с австрийским юристом. Роза живет в огромном доме и нанимает прислугу – потому что родила пожилому юристу маленькую Милу. У нее есть учитель английского, повариха, горничная и моя мама. Она почти не появляется в Вене – далеко и некогда.
Наша с мамой кардиограмма превратилась в прямую ниточку затихшего пульса – поиск съемной квартиры – это ведь кардиограмма, да?
Последние предрождественские недели – бешеный квартирный марафон. Квартиры старые, квартиры новые – ближе к центру, дальше, дороже, дешевле, аренда, субаренда, пустые с белеными холодными стенами, заставленные старой мебелью, из которой, кажется, вот-вот поползут тараканы, с кухнями в прихожей, холле, гостиной, в темном безоконном закутке.
