Михаил Однобибл - Очередь
Кугут нес впереди факел. Он подчеркивал важность и срочность процессии. Случайные встречные очередники видели ее издали, сторонились и пропускали. Мокрый от пота череп главаря блестел в реющем на ветру пламени. Старик тяжело, валко, быстро шагал перед тележкой. На спусках не переходил на бег, а временно передавал факел подручным, чтобы на медленном тяжелом подъеме так же размеренно обогнать процессию и вновь взять огонь.
Из всей группы только двое, главарь и Лихвин, не толкали тележку. Но, если Кугут шагал отдельно, чтобы следить за ситуацией, то Лихвина, хоть он и хотел впрячься, не подпускали. Потому ли, что ослаб от кровопотери, по другой ли причине никто не хотел тянуть с ним в паре. В том, как он молча, настойчиво предлагал помощь и получал отказ, было что-то очень похожее на утреннюю толкотню вокруг дворницких санок, когда могучая дворничиха единолично тянула лямку, безжалостно оттирая помощницу. Тогда и сейчас в отказе от помощи чувствовались унижение и оскорбление.
Но униженнее всех в этой странной процессии был тот, кто проделывал путь без всяких усилий. По видимости учетчика везли, как раджу, а он ощущал себя вещью, с ним никто не считался, его мнение заведомо никого не интересовало. В тележку его усадили исключительно по необходимости, и верно рассчитали: на своих ногах он не выдержал бы темпа подъемов и спусков. Один день в городе обескровил и преобразил его до неузнаваемости. Он был закутан, как кукла, в чужое тряпье, потерял способность к сопротивлению, чувства притупились. Разве кто-нибудь из загородных знакомых узнал бы вездесущего, неунывающего учетчика в скорченном полумертвом инвалиде! Он один не участвовал в согревающей и сплачивающей ходьбе. Каждая жилка ныла, суставы ломило, мышцы сводила судорога. Чтобы унять судорогу, учетчик изо всей силы выпрямил ногу, она нелепо торчала из тележки вверх.
Но, странное дело, когда он перестал смотреть на дорогу, закрыл лицо от морозного воздуха и окунулся в волны знобкой дрожи, тогда в глухой стене безысходности забрезжил не то чтобы выход, но все же некий зазор, куда можно было попытаться вбить клин. В действиях врагов прослеживалась непоследовательность. Очередь цинично использовала учетчика для своих непонятных городских прихотей, но обращение с ним менялось на диаметрально противоположное. Какой-то неведомый ветер мотал этот флюгер в разные стороны. Часто очередь грубо и бездушно помыкала учетчиком. Но иногда те же люди берегли его, точно страшились суровой кары за причинение малейшего вреда. Лихвин с риском для жизни выловил учетчика из реки (если бы он раньше обмолвился, какое огромное значение имеет для него инструмент, Лихвин, наверно, не стал бы резать лямки, вытолкал бы мешок наверх вместе с хозяином). Потом целая команда гребцов-спасателей, неистово тыча веслами и шестами в плотно идущий лед, пробивалась к учетчику поперек реки. Они не щадили ни себя, ни лодку. На берегу учетчика моментально окружили заботой, в то время как и раненого Лихвина, и девок-двойняшек оставили замерзать без всякой помощи. Причем те не выразили никакого протеста, восприняли как должное. Валенки на резиновом ходу, которые Лихвин обещал учетчику за свидетельские показания, но пожадничал отдать, спасатели без разговоров надели на учетчика, обернув ему ноги сухими портянками из лихвинских же запасов.
Правда, пока учетчика переодевали и растирали, он видел, как темноволосая двойняшка подходила к реке, делала робкие жесты подруге на том берегу, зовя обратно. Но просить о помощи соочередников не смела. В итоге, та, что столкнула учетчика с переправы, определила успех погони и тяжелее всех пострадала, оказалась брошенной. Одиноко, понуро сидела она на холодной земле за широкой лентой ледохода. Раненая бессильно роняла голову на грудь и стыла в неподвижности. Компания ледокольщиков на другом берегу прошла вслед за погоней вниз по течению. Они что-то обсуждали в своем кружке, кивали на утопленницу, но не приближались.
Так она там и осталась. Ее товарка вместе со всеми бежала за тележкой с учетчиком. Вспоминала ли она о подруге, о том, что они шли на танцы? По ее поведению этого не было заметно. Накинув на голову куцее одеяло, украденное из спасательной станции, шутиха без тени прежнего высокомерия заглядывала в лицо учетчику, развязно и льстиво кричала: «Не спи, замерзнешь!» Она тоже искала малейшую возможность поучаствовать в опеке над учетчиком.
Выходит, очередь окружала учетчика вниманием и заботой в те моменты, когда он требовался для какой-то надобности могущественным лицам, стоявшим над очередью, их приказы беспрекословно выполнялись, их желания угадывались. Но как только у этих лиц пропадал интерес к учетчику, очередь дружно от него отворачивалась. Его могли бросить без помощи там, где он потерял сознание, закинуть на крышу сарая, чтобы не валялся во дворе, не мешал проходу все тех же важных лиц. Может, учетчику следовало поискать защиты от стоглавой, сторукой очереди у тех, перед кем она заискивала? Не у подвального секретаря, откровенно сказавшего, что он человек подневольный и в делах учетчика никак не заинтересованный, а выше, на этажах здания, в коридорах и кабинетах кадровой службы. Оттуда дул ветер и спускались распоряжения. Например, приказ снять с учетчика свидетельские показания, а после ознакомления с ними столь же категоричное повеление задать ему некий уточняющий вопрос.
То, что эти лица не обращались напрямую к учетчику, еще не значило, что с ним не хотят общаться. Возможно, чрезмерная занятость по службе помешала им разыскать его. Или дело было в том, что и протокол допроса, который секретарь ревностно старался оформить по всем правилам, и уточнения к нему, ради которых очередь со всех ног бросилась искать свидетеля, были в глазах высоких инстанций мелочью, а мнимую важность делу придали Кугут и ему подобные дурачки, готовые расшибить свой и чужой лоб в служении кадровым богам. Кстати, судя по тому, какими каракулями было заполнено полпротокола, уточняющие вопросы не могли не возникнуть. Но так ли уж существенны недоразумения, вызванные опиской или неразборчивым словом?
Чтобы не потонуть окончательно в этой путанице, учетчику следовало лично попасть на прием в учреждение, самому правдиво изложить происшедшее и получить официальный пропуск, грозную бумагу с печатями. От ее вида цепные псы очереди, Лихвин и Кугут, подожмут хвосты и безропотно выпустят учетчика за город. Учетчик не сомневался, в любом отделе кадров ему охотно дадут такое разрешение. Чем короче очереди, тем проще кадровикам работать. Их захлестывает поток желающих устроиться на работу в переполненный город, а штаты постоянных сотрудников хоть и резиновые, но все же не безразмерные. И силы кадровиков небеспредельны, чтобы пропускать через свои отделы, а по сути через душу и сердце, прорву соискателей вакансий.
Любой служащий согласится с неотразимой логикой учетчика, если его выслушает. Конечно, учетчика и страшил такой путь: чтобы вырваться из города, ему предстояло пронырнуть самые мрачные и опасные недра, где могла сгубить любая случайность, малейшая неосторожность. И все же, сгинет он там или нет, бабушка надвое сказала. А вот если учетчик отдастся течению событий, то ближайшая перспектива слишком очевидна. Можно не сомневаться, как только он выполнит требование неведомых высоких инстанций и секретарь запротоколирует его ответ на уточняющий вопрос, очередь моментально от него отвернется. Учетчика не просто бросят на произвол судьбы! Фактически он достанется на растерзание Лихвину, этот жмот потребует свои валенки, свою сухую теплую одежду (а мокрые вещи учетчика спасатели бросили на берегу реки). Лихвин станет мстить за рану, полученную на переправе, в этом ему поможет очередница, чью двойняшку учетчик вгорячах отправил на тот берег. В такой ситуации много ли шансов продержаться хотя бы до утра? На морозе во враждебном городе учетчик быстро превратится в ледышку, сверщик Егош равнодушно-деловито вычеркнет его из списков очереди, а вертихвостка, дворничихина помощница, вывезет его на санках на глухой пустырь.
Когда во дворе пятиэтажки Космонавтов,5 учетчика выгрузили из тележки и поставили на онемевшие ноги в огромных валенках, он решил всячески оттягивать повторное свидание с секретарем для уточняющего допроса. Пока он не видел, как это сделать. Хорошо хоть всеобщее пристальное внимание, окружавшее его утром, ослабло.
К вечеру деятельность учреждения, видимо, оживлялась. На ветках чахлых деревьев, растущих перед зданием, сидели очередники и заглядывали в окна. За спинами наблюдателей сильно светила с морозного неба низкая полная луна, двор казался припорошен белой пылью. Люди, деревья, машины на стоянке отбрасывали четкие черные тени. И лунное сияние, конечно, пронизывало сквозь темные окна внутреннюю обстановку кабинетов с незакрытыми шторами. Под деревьями густо стояла очередь. Она задирала головы и жадно ловила слова и жесты своих шпионов.
