Николай Псурцев - Тотальное превосходство
Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, брызгая слюной и слезами вокруг, колотят, самозабвенно, отрешившись, забывшись, излучая надежду и сияя восторгом, колотят, колотят, колотят на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города своего бывшего учителя физкультуры. Голого… Выкрикивают еще какие-то слова. Чаще невнятные. Но иногда и понятные. «Достал, сука!», «З…л, сука!», «О…л, сука!»… Вот они, все вместе, мешаясь друг другу, толкаясь, скудно переговариваясь и с придуманной беззаботностью посмеиваясь, саперными лопатками закапывают труп учителя физкультуры возле заброшенной фабрики…
Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками веселится на верхней палубе роскошного круизного парохода. Они стоят в порту Генуи. Тепло. Ароматно. Сытно… Все мальчики в пестрых, ярких рубашках, в светлых брюках и шортах. На их загорелых лицах только улыбки и удивление — ни угрюмости, ни настороженности. Славно… Вот он обнимает и целует хорошенькую девушку. Вот он впервые в жизни говорит что-то про любовь… Он сам себе изумляется. Он сам себе поражается. Нежные, ласковые слова выбираются из него сами по себе, без его воли. Они, оказывается, имелись внутри него, в глубине него, в самой сути его всегда. Просто таились, хоронились, скромничали до поры до времени. Время настало… Вот он носит ее на руках. Вот он вылизывает ее всю от пяток и до кончиков ушек. Вот он поет ей веселые песенки. Вот он покупает ей много-много цветов и много-много мороженого. И конфет, и пирожных, и еще много-много всякой одежды. Вот он целую неделю подряд повторяет ей без отдыха и без пауз всего лишь только три слова: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю тебя!..» Вот он стоит перед ней на коленях и целует ее ноги, ее лоно, ее живот. Она только что сообщила ему, что она беременна…
Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками сидит в просторном, богатом кинотеатре и смотрит какое-то доброе, «жизненное», тихое, семейное кино. И он, и все его друзья и товарищи, детдомовские и недетдомовские, очень любят смотреть простые, милые, легкие, спокойные, добродушные и добропорядочные фильмы… Все мальчики в стильных пиджаках, свитерах, пуловерах. На лицах мальчиков без усилий прочитываются волнение, умиление, сопереживание. Настороженность и угрюмость отсутствуют там уже и в помине… Вот он стоит перед кроваткой своего недавно родившегося сына и укладывает его спать. Жены сегодня дома нет. Она на один день отправилась погостить к родителям… Младенец утопает в кружевах, рюшечках, ленточках. Вокруг него благовоние и чистота. Младенец недавно поел и только что пописал и покакал. Он в неге. Он в уюте. Он в отсутствие знаний и опыта… Но он тем не менее плачет. Но он тем не менее просто орет. Чего ему не хватает? У него все есть! Все-все-все!.. Но он все равно, маленький пакостник, плачет, и он все равно, неблагодарный негодник, орет… Его самого, говорит себе под нос тихо и угрожающе наш мальчик, наш отец, нашли в помойке, он помнит, он помнит, вокруг все воняло, было холодно, его давно не кормили, и ему давно никто не менял его затвердевшие от дерьма и мочи, протертые до дырок пеленки, но он, несмотря на это, не плакал и не орал… Почему вот этому организму все с самого рождения — и тепло, и еда, и любовь, — а мне ничего, до сих пор ничего, мать твою, почему, а?! Меня выкинули на помойку, в гниль, в блевотину, без сожаления, да, более того, скорее всего даже с ненавистью, а этого вот сразу же, как он только объявился на свет, положили в заранее приготовленную свеженькую, накрахмаленную, благоухающую постельку! Почему, а?! Почему?!. Вот он бьет бедного младенца тяжелой массивной пепельницей по голове. Один раз, второй, третий… Прежде чем вызвать милицию, договаривается по телефону о своем алиби с детдомовскими друзьями и разбрасывает в беспорядке на полу квартиры вещи из шкафов, из стенки и из письменного стола…
Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками заученно марширует на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчишки такие же, как и некоторое время назад, серые, угрюмые, настороженные… Вот они сидят рядом с могилой учителя физкультуры и выпивают, поминая его… Вот наш мальчик наклоняется и целует землю над телом Учителя… Вот он просит у покойного прощения… Вот он, уже голый, командует детдомовским и не только детдомовским мальчишкам незамедлительно подняться и усердно продолжить прерванные строевые занятия — потный, раскрасневшийся от ветра и возбуждения…
Видел их жизни. И точнее сейчас, чем жизни тех троих предыдущих, которые только что, вот минуту назад, вот другую, вот несколько, хотели меня помять, поломать, испортить. Не ошибался, во всяком случае явно. Чувствовал. Если только совсем немного. В деталях. Не в главном… Боялся себя. Сопротивлялся себе безуспешно. Сдавался себе без восторга…
Я показал обоим безволосым, рельефным, и тому, который справа от меня, и тому, который слева от меня, открытые ладони, отвернув их от себя, ладони, растянув руки в разные стороны, демонстрируя таким образом спокойствие, миролюбие и беззащитность. Обозначал на губах смущенную улыбку, шевелил подобострастно ушами, направлял в коленки крупную, явно указывающую на трусливое бездействие их хозяина дрожь. Часто и хрипло дышал. Сутулился. Ежился. Выпискивал еще что-то невнятное, но очень и очень испуганное.
Мальчики мои, успевшие отметить, что я побежден, покорен, обезволен, задумали наконец отлепить себя от остывшего и промокшего под ливнем асфальта… Вставали терпеливо, неторопливо, вроде как с похмелья или как после сурового секса, фыркали машинально, дежурно, сдувая капли воды с крыльев ноздрей, с ресниц, со щек и верхних, потрепанных мною губ. Пистолеты не опускали. Все то недолгое время, пока поднимались, держали меня за стволом. Буднично матерились, привычно, обезличенно, больше получая неудовольствие от дождя и от самого факта непредвиденной ситуации, чем от меня персонально как такового. Но пистолеты все-таки не опускали по-прежнему, обученные, наученные, знали по опыту верно, что нельзя доверять даже — никогда и ни в коем случае — побежденности, покорности и обезволенности.
Рельефный толстый, который справа, все так же пердящий не вовремя и не к месту, слизывая воду узким, длинным, искривленным безобразно — то ли природой, то ли врагами — злобным языком с губ, с кончика носа, с мочек ушей, с ресниц и с бровей, уродливый, раздутый от дерьма, накачанный жиром, ударил с размаха меня под колено своей коротенькой, кругленькой, погнутой неправдоподобно чудовищной массой тела ногой… Знал, куда бить, и знал убежденно к тому же и как бить, хоть и уродливый, хоть и жирный, хоть и пердящий…
В кость мне словно чугунный штырь вколотили. Боль дошла до паха и допрыгнула до плеча. Сука, сука, сука!.. Я ничего не мог сделать. Я был сейчас несправедливо бессильным… Я порву тебя, гнида! Я заставлю тебя сожрать твое же говно! Я в…бу тебя в ухо, или… или, например, в нос, ты лопнешь, сволочь, от моей густой, обильной и всепроникающей спермы!
Рельефный нетолстый, который слева, уже голый по пояс, блестящий влажно-маслено в отсветах автомобильных фар, рекламы, окон, фонарей, редких, очень редких человеческих глаз, раскатывая металлические мышцы под замшевой кожей, попал рукояткой пистолета мне точно в переносицу. Боль докатилась до сердца и ударила в печень…
Они убьют меня на хер, они убьют меня, они убьют меня! Но сначала, суки, сломают мне ребра, и ноги, и руки и расколотят надежно мне череп… А вот тебя я загрызу, нетолстая падла! И сожру потом, всего целиком — без удовольствия, но с пониманием… И высру тебя уже после и, не прощаясь, спущу в унитаз!.. Я это сделаю! Я это сделаю!..
Рельефный толстый всадил затем носком своего ботинка ровно мне в пах, в промежность, в то самое мое очень нежное и необычайно любимое мною место. Боль взбесилась и принялась буянить по всему организму.
Рельефный нетолстый тем временем вбивал рукояткой своего пистолета огромные раскаленные гвозди мне в грудь. Гвозди прожигали мне сердце, и сердце орало нечеловеческим, несердечным, вернее, голосом…
Но я стоял все еще. На ногах. Не на коленях. Я не падал. Я держался. Салют, фейерверк я видел над городом. Город давал его в мою честь. Город прощался со мной. А почему только город? Со мной прощалась страна. Какая со мной прощалась страна? Эта страна? То есть та самая, в которой я нынче живу? Да блевать я хотел на эту страну! Со мной сегодня прощалась Земля! Со мной сегодня прощалась Вселенная!.. Я не принадлежу ни этому городу, ни этой стране и даже ни этой Земле! Я принадлежу, без всяких сомнений, Вселенной. Я принадлежу, разумеется, Вечности! Я принадлежу… Я не принадлежу никому! Я ПРОСТО ЕСТЬ, И Я ПРОСТО БУДУ, но меня вместе с тем и нет на самом-то деле, да и не было, собственно, никогда…
