Николай Псурцев - Тотальное превосходство
Я слышал в дожде не только шорох капель, и низкий свист встревоженно снующего между ними ветра, и невнятный звон и монотоный гул отвечающей ударам дождя земли, но я слышал еще в дожде музыку. Это не Бах, и это не Бетховен, и это не Морриконе, и это не Кейдж и не Шёнберг, это не Вагнер, и это не Кеймен, не Чайковский, не Малер, и даже не Пафф Дэдди, и уже определенно не Ришар Кошиянте… Звучала музыка — я это осознал совершенно неожиданно, вдруг, без какой-либо предварительной для подобного осознания подготовки, которая живет в каждом из нас, в каждом без исключения — и в придурках, и в уродах, и в гениях, и в красавцах с красавицами, и в больных, и в здоровых, в счастливых и несчастливых, в маленьких и стариках, в только что родившихся и в уже умирающих. Пока мы живы, эта музыка правит нами. Пока мы живы, именно она-то и держит нас на этой земле. Пока мы живы, только она и вынуждает нас действовать… Я раньше иногда умудрялся распознать эту музыку в самом себе, но я никогда еще до сегодняшней ночи не умел различать ее в ком-то другом. Вот в том сутулом парне, правящем «Шкодой-Фелицией», я слышу, например, легонький, прозрачный, игривый мотивчик, прерывающийся, неровный. А вон от того короткорукого, брезгливого старика в черной «Волге» исходит скрежет и грохот. А со стороны вон той миленькой, худенькой, все время озирающейся вокруг себя девочки, сидящей за рулем ненового «вольво», я слышу вой разогревающихся реактивных турбин. В смешливом же, загорелом мужчине, владеющем «Фордом-Мондео», я отмечаю мелодию, чем-то напоминающую мне «Полет валькирий» Рихарда Вагнера.
Толстый, рельефный, категорично теперь, как я заметил, не Бог, держащий под напором танцующего дождя в обеих своих руках направленный на меня пистолет, подарил мне — только что — таящееся в нем, в не Боге, внутри, в глубине, беспорядочное кудахтанье кур и визгливый, трусливый, но ритмичный лай стаи дворовых собак.
Не очень толстый, но тоже рельефный, приклеенный дождем к асфальту с другой стороны от меня и тоже тыкающий уставшими, вздрагивающими руками, настырно и строго, в меня пистолетом решил поделиться сейчас со мной чем-то похожим на уханье заводского кузнечного пресса… И это тоже музыка. Необычная, непривычная, но музыка. Если получится, то я смогу добраться и до основной, до базовой, истинной мелодии этого славного малого…
Бум-бум — просачивается сердце через ребра наружу. Грудная клетка так может взорваться. Сердечная мышца сильнее, чем кости. Сердце мягче, но несомненно сильнее. Бум-бум-бум-бум…
Нетолстый рельефный понятия не имеет, что же такое жизнь, и только лишь смутно догадывается о том, что же такое смерть… Его смерть.
Хотя он и смотрит на меня в упор, не моргая, сопротивляясь воинствующему дождю, он тем не менее видит меня не всегда. Я то и дело исчезаю из его поля зрения. Он не видит в те мгновения не только меня, но и все, что живет и существует вокруг, — город, машины и, конечно же, дождь. Перед его глазами демонстрируется биографический фильм…
Или фильм демонстрируется все-таки перед моими глазами…
Бум-бум, бум-бум…
Вот он маленький, крохотный, совсем грудничок, он помнит, он помнит, лежит, завернутый во что-то грубое, режущееся и колющееся, среди всяких разных, непонятных, огромных предметов, вонючих, скользких, холодных, он задыхается, он стонет, но не кричит, но не плачет, в горле больно, в голове больно, в животе больно, он не знает, кто он, и он еще даже и не догадывается, что он вообще есть…
Вот он играет в футбол на площадке, построенной между школой и жилым помещением. Команда его детдома проводит сегодня матч с командой другого детдома… Он вспотел от движения и раскраснелся от осеннего ветра. Ему не хорошо и не плохо. Ему обыкновенно. Он что-то кричит весело матерное и тотчас что-то орет невесело матерное. Но он не злой и не добрый, он просто детдомовский мальчик. Подкидыш. Ему уже давно сообщили, что его нашли на помойке. Но ему совершенно все равно, что его нашли не в капусте. Он, правда, иногда ощущает некоторое неудобство, когда ему в очередной раз говорят, что его нашли на помойке, но он до сих пор так и не может понять (да, собственно, к этому и не стремится), отчего же и почему внутри у него возникает то самое неприятное и обидное неудобство. Игра закончилась, но он все еще агрессивен и все еще возбужден… Вот он видит девочку, за которой бегают все мальчишки в его классе. А почему это интересно они за ней бегают, мальчишки? Наверное, хотят посмотреть, что же у нее там под юбкой. И он тоже хочет посмотреть, что у нее там под юбкой. Ему можно. Ведь он уже совсем взрослый. Ему уже целых двенадцать лет. Девочка сидит на скамейке в углу двора и читает книжку. Он подбегает к ней и задирает ее юбку. Девочка кричит и едва не падает со скамейки… Учитель физкультуры долго бьет его в раздевалке спортзала… Потом раздевает его и целует. Всего. С ног и до головы…
Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчики в серых, затертых, застиранных костюмчиках. Сами тоже серые, угрюмые, настороженные… Вот они бьют в раздевалке спортзала какого-то старика — это директор детдома. А учитель физкультуры бегает вокруг них, подбадривает их, советует, куда лучше бить и как — ногой, рукой, с какой силой, как побольней… Мальчику уже четырнадцать лет…
Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчики в затертых, заштопанных, застиранных серых костюмчиках. Сами они по-прежнему серые, угрюмые, настороженные… Вот они в раздевалке спортзала насилуют какого-то недоразвитого подростка. А учитель физкультуры, голый, возбужденный, бегает вокруг них и подбадривает их, подсказывает, как, что и куда лучше вставить — с какой силой, как побольней… Мальчику уже пятнадцать лет…
Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчишки все так же в затертых, неумело, кое-как перешитых, заштопанных, застиранных серых костюмчиках. Сами мальчики и теперь тоже серые, угрюмые, настороженные… Вот они в раздевалке спортзала ласкают своего учителя физкультуры. Все голые. Под музыку Вивальди. Учитель стонет, кряхтит, кричит, кончает. Мальчики же привычно исполняют работу… Нашему мальчику уже шестнадцать лет…
Вот он вместе с другими детдомовскими мальчишками марширует заученно по спортивной площадке, построенной между школой и жилым помещением. Все мальчишки все еще в затертых, куцых, заштопанных, неотглаженных серых костюмчиках. Сами мальчики такие же, как и раньше, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, вооруженные арматурой, цепями, ножами, дубинками, громят продуктовый магазин на соседней с детдомом улице… Вот вытаскивают из-за прилавка хозяина магазина и, повизгивая по-щенячьи, дубасят его, слюнявясь от восторга и писаясь от возбуждения. А учитель физкультуры бегает вокруг них, подбадривает их и командует, куда эффективней бить хозяина и в каких местах магазина лучше всего искать его деньги… Мальчику уже семнадцать лет…
Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они вываливают пистолеты из-за поясов и из кобур, из карманов и из-под рубашек и стреляют, чуть присев и держа оружие двумя руками, в других, очень похожих на них самих же мальчишек, тех, что стоят напротив, и тоже с оружием, и тоже в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Позади и тех и других мальчишек много автомобилей-иномарок. В машинах тоже сидят мальчишки. И те мальчишки, что сидят в машинах, тоже стреляют… Стрелка. Разборка. Выяснение прав. Конкретизация понятий. Раздел сфер влияний. Одним словом — обычное, тупое говно… Ничего интересного. Но это их жизнь. Детдомовские времена уже несколько лет как прошли. Но ничего так, собственно, и не изменилось… Учитель физкультуры бегает, голый, позади машин, возбужденный, потный, и командует, кому и куда стрелять… И как…
Вот он вместе с детдомовскими и не только детдомовскими мальчишками марширует заученно на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города. Все мальчишки в кожаных куртках и тяжелых ботинках. Сами мальчики такие же, как и всегда, серые, угрюмые, настороженные… Вот они, брызгая слюной и слезами вокруг, колотят, самозабвенно, отрешившись, забывшись, излучая надежду и сияя восторгом, колотят, колотят, колотят на пустыре между заброшенным домом и заброшенной фабрикой на окраине города своего бывшего учителя физкультуры. Голого… Выкрикивают еще какие-то слова. Чаще невнятные. Но иногда и понятные. «Достал, сука!», «З…л, сука!», «О…л, сука!»… Вот они, все вместе, мешаясь друг другу, толкаясь, скудно переговариваясь и с придуманной беззаботностью посмеиваясь, саперными лопатками закапывают труп учителя физкультуры возле заброшенной фабрики…
