Теодора Димова - Матери
А Алекс и Петр продолжали лежать на кровати, тихие, примолкшие, расслабленные, глядя в глаза друг другу, освещенные светом дня, в состоянии какого-то необычного, взаимного спокойствия, которое охватило их, как только Марина закрыла за собой двери, точнее — грохнула ими, и тогда оба как будто в одно мгновение освободились от какой-то огромной опасности, которая долгие годы подстерегала их, угрожая, а сейчас, лишенная силы, наконец-то оставила их. Петр ждал, что Алекс начнет говорить первым, но Алекс не хотел, скорее у него не было потребности что-то говорить, всё уже давно было ему известно, интуитивно он всё давно уже понял, еще когда был совсем крохотным, когда болел и кашлял, а из носа все время текла кровь, уже тогда глубоко в своем сердце он знал, что это не его родная мать и что когда-нибудь, рано или поздно, они с ней расстанутся, вот только не мог объяснить себе, почему тогда Петр — его настоящий отец, как это может быть, но потом забыл обо всех этих вопросах или просто привык к ним и к матери, воспринял музыку футбола от отца, может быть, как раз из-за футбола они и стали одним целым, вместе смеялись, злились и радовались, шли рука об руку, большой и маленький, отец и сын, и поэтому у Алекса не было нужды спрашивать, верно ли это, ведь он уже давно знал, что верно, и Петр знал, что он знает, но какое это имеет значение сейчас, после того, как опасность миновала?
через час — финал, давай что-нибудь приготовим на ужин? Петр спросил так, будто ничего и не произошло
хорошо, папа, ты начинай, а у меня встреча с Яворой и ребятами, я отойду ненадолго и вернусь к началу игры
а где вы встречаетесь? спросил Петр
как всегда, в сквере. Явора попросила нас всех собраться, что-то хочет нам сказать
Алекс, мальчик мой, ты все слышал, не выдержал Петр, он расплакался и обнял его, да, папа, ну и что, ведь мы вместе
да, сынок, Петр гладил волосы Алекса, обнимал его худенькое тело, сжимал неокрепшие плечи своего четырнадцатилетнего сына, рыдания отца передались и Алексу — и двое застыли, как мраморная статуя на фоне затухающего дня, связанные этим гаснущим светом, накануне финала мирового первенства, с еще кровоточащей, открытой после недавнего расстрела раной в сердце.
* * *Как вам снится Явора.
Она мне не снится.
Снится. Как?
Мне снится, что я карлик, совсем маленький, что я чудовищно, потрясающе уродлив. Я иду с мамой по улице. Я знаю, что я уродлив, поэтому люди оборачиваются мне вслед. Мама натянула мне шапку низко, почти до самого носа, и я почти ничего не вижу, но все равно нижняя часть моего лица остается открытой, и люди смотрят именно туда. Ее нельзя спрятать. Наоборот, она открыта, и все прохожие смотрят туда, я иду, наклонив голову, чтобы они не могли меня видеть, но эту часть моего лица, нижнюю, вообще нельзя спрятать, хоть я и пытаюсь закрыть ее шарфом, так она уродлива и отвратительна.
Вы уходите от ответа. Я спросил вас, как вам снится Явора. А не что вам снится.
Я как раз и отвечаю на ваш вопрос. Этот сон связан с Яворой.
Хорошо, продолжайте.
Я не только чудовищно уродлив, так уродлив, что это неприлично для человеческого существа, я к тому же и карлик, кривоногий, косоглазый, у меня четыре пальца вместо пяти.
Опустите, будьте добры, подробности, переходите сразу к Яворе.
Ни в коем случае! Подробности в этом случае, впрочем, как и во всех остальных, исключительно важны. Не подгоняйте его, не спешите.
Я не спешу, коллега.
Напротив, постоянно спешите.
Очень жаль, но это не так. Просто я не привык работать в подобных условиях.
Вот именно. Обстоятельства исключительны, они требуют нашего максимального терпения и внимания.
Продолжайте.
Я иду с мамой по улице, и я совсем маленький. Я знаю, чувствую, что она стыдится меня, поэтому так спешит, и мне приходится почти бежать за нею, что весьма утомительно для моих коротких ножек. Она торопится как можно скорее вернуться домой, чтобы избавиться от меня, чтобы не чувствовать себя оскорбленной из-за моего уродства, которое свалилось на нее, такую красивую, высокую, русоволосую.
Вы любите свою мать, не так ли?
Нет.
Почему?
Никогда не любил.
Почему?
Не знаю.
А отца?
Да. Его я всегда любил.
Вам придется объяснить нам, почему вы не любите свою мать.
Просто не любите какого-то человека, и всё.
Даже если этот человек ваша мать?
Просто не любите.
Вы считаете это нормальным?
В моем случае — да.
А что необычного в вашем случае?
Меня усыновили.
Так. И когда вы это узнали?
Недавно. Но я всегда это знал.
Кто-то вам раньше говорил об этом?
Нет. Никто раньше мне не говорил об этом.
Вы не могли бы быть конкретнее? Чтобы не приходилось на каждое ваше слово задавать по несколько вопросов.
Только что вы просили совсем об обратном.
Не я, а мой коллега.
Я воспринимаю людей, которые мне противостоят, как одно целое.
Вы правы. Это так.
Так вы давно знали, что вы приемный сын?
Да.
Кто-то вам это сказал?
Нет. Я знал это своим сердцем.
Продолжайте свой рассказ о вашем сне с Яворой.
Мама очень стыдится меня, поэтому все зеркала на улицах спрятаны. Не только на улицах, а вообще в городе, она сделала так, чтобы даже в витринах я не мог себя увидеть, потому что я пришел бы в ужас от своего уродства. А мать есть мать, и она хочет уберечь меня от этого зрелища. Но я знаю, какой я. Где-то я себя уже видел, не знаю — где, но видел. Вся нижняя часть моего лица похожа на свиное рыло, морду, я весь покрыт шерстью, а глаза большие, круглые и смотрят в разные стороны, лба почти нет, и уши тоже как у свиньи.
Продолжайте.
Ну вот, мама ведет меня за руку по улице. Я наклонил голову вниз, но все равно моя морда видна, она торчит, я не могу закрыть ее шарфом.
Это вы уже говорили. Продолжайте.
И тогда я вижу Явору. Я вырываю свою руку из маминой, бегу, Явора присела, раскрыв свои руки мне навстречу, я бросаюсь ей на шею и начинаю целовать.
Мордой?
Да, но морда уже как-то неважна, я целую Явору, а она кружит меня за руки и говорит: пойдем, сейчас я покажу тебе что-то, я покажу тебе одну стену, она вся из зеркала, но я начинаю вырываться, я не хочу туда, но она смеется, и я иду за ней, мы входим в какой-то магазин, там металлические лестницы ведут вверх и вниз, и вижу себя в зеркале — вижу, как я стою рядом с Яворой, такой, как я сейчас, наяву, только косоглазие мое осталось, но его почти не видно под очками, я вижу себя — высокого, в бейсболке, в моих геймерских штанах. Вижу себя в реальности, а рядом Явора, смеется, как только она и умела смеяться.
Как?
Заразительно. Искренне. А знаете, когда я смотрел на Явору, мое косоглазие исчезало.
Неужели?
Правда-правда. Мои глаза сходились вместе. Так и держались, даже без очков. Мы в классе постоянно показывали этот фокус, вначале никто не верил, а потом все приходили на меня посмотреть.
Прелюбопытный факт.
Именно поэтому я и делюсь им с вами. Вы же просили рассказать вам всё, что вспомню. Даже самую мелочь.
А снилось вам что-то, о чем Явора вам говорила?
Да.
И что именно?
На свете так много любви.
Так много любви.
Так много любви везде, в каждом человеке. Излишки любви. Иногда излишки света. Излишки влюбленности. Так много восторженности в …
Да, достаточно, достаточно. А еще что-нибудь? Она не рассказывала вам о себе, о своей жизни?
Рассказывала. Она снимала квартиру, у нее приятель, только что окончила университет, всегда ходила в джинсах, любила черешню, иногда подбирала свои волосы в лошадиный хвост, и тогда весь ее лоб открывался.
Достаточно. Вы свободны.
НИКОЛА
Его первым впечатлением от этого мира было чувство одиночества, неприкаянности и беды. Ему было всего восемь месяцев, когда его мать, ей самой только что исполнилось восемнадцать, отдала его в недельные ясли. Какая-то женщина в белом халате взяла его на руки, в этом возрасте он различал людей в основном по их запахам, от женщины пахло кухней и потом, было липко и невыносимо, его мать побыла с ними совсем немножко, сама еще ребенок, поговорила о чем-то с женщиной, Николу всегда завораживал голос его матери, он купался в нем, его мать-ребенок внезапно поцеловала его и быстро вышла, и эта внезапность и неожиданность ее исчезновения заставили его закричать изо всех сил, он начал так метаться и вырываться из рук Жени, что она чуть не уронила его, таким сильным и крепким был этот восьмимесячный малыш, он визжал что есть мочи, тянул руки к дверям, дергал Женю за волосы, бил по лицу кулачками, наконец, она положила его на пол, и он пополз к дверям, которые уже закрылись, потом сел и начал плакать еще громче, весь красный, прямо фиолетовый, уже обмочившись от натуги, этот ребенок не плакал, а кричал, как большой, и метался, кухарка Женя снова хотела взять его на руки, чтобы отнести к воспитательницам, но было невозможно это сделать, такой крепкий, огромный ребенок, не ребенок, а прямо бычок, он так сильно размахивал руками и ногами, так неистово кричал, что чуть не лопался в ее руках, а его мать-ребенок стояла за дверью, согнувшись пополам от внезапной боли в желудке и царапая свое лицо, она не могла больше выносить этот плач, плач своего ребенка, но не могла и взять его домой, потому что ей нужно было заканчивать гимназию, сдавать экзамены в частной школе, начинать сниматься, ходить на ревю, прекратить, наконец, отказываться от всех ангажементов из-за сына, а помочь ей некому — родители выгнали из дома, сказав, чтобы выбирала — Орльо или они, и она выбрала Орльо, и тогда ее мать, учительница математики, сказала: с этого момента ты для нас, меня и твоего отца, больше не существуешь. Они не пришли на свадьбу, не пришли и в роддом, хотя она им позвонила и сказала: мама, у вас внук, мать замолчала, телефон щелкнул, алло! мама, у вас внук! И после краткого молчания учительница повесила трубку, а Албена подумала про себя спустя всего два часа после родов: ну и вы для меня больше не существуете! Вообще вас нет! вы умерли! Умерли! Орел приехал за ними в роддом на машине после грандиозной попойки, которую он устроил для своих приятелей по случаю рождения сына, из-за Николы, но более всего — из-за Албены, Албены, которая так внезапно стала его супругой и матерью его ребенка, из-за длинноногой, изумительной Албены, которая всех покоряла и сводила с ума, топмодель, манекенщица, которую уже приглашали и за границу, сейчас все, что он делал, обрело смысл, он все это делал для них, для Албены и малыша, его бизнес был не совсем законным, случались и довольно неприятные ситуации, ему приходилось делать кое-что, что совсем ему не нравилось, но было не до выбора — такая игра, и она становилась все грубее, но зато дела его шли в гору, Орел платил нужным людям, и приятели уважали его и считались с его мнением, он пользовался гораздо большей свободой, чем другие, что, конечно же, раздражало их, но он, Орел, и работал больше всех, делал самую грязную работу и справлялся блестяще, никогда никаких проколов, его считали очень осторожным, строгим, справедливым и очень находчивым, при этом он не шиковал, как другие, не стал сразу же строить себе дом под Софией, с бассейном, не стал покупать джип, не выставлял на всеобщее обозрение свой достаток, не навешивал на себя золотые цепи, как другие, и приятели оценили все это, ему поручали самые трудные и секретные операции, он стал незаменимым в самых щекотливых делах, проявляя при этом хладнокровие змеи и молниеносную реакцию, и приятели говорили в своем кругу: какая удача! Нам здорово повезло с этим парнем! вот бы все остальные были такие же крутые, но нет, остальные были просто мусор, жадные и злые, а главное — глупые, в этом проблема Болгарии, здесь все жадные и глупые
