Иэн Макьюэн - Первая любовь, последнее помазание
Хоть все и смеялись его шуточкам, я на них не реагировал, и Прыщавое Рыло сменил тактику. Стал работой заваливать, подыскивал, какая погрязнее. Издевками тоже доставал, и однажды, драя по третьему разу кастрюли, я ему сказал: «Чтоб ты сдох, Прыщавое Рыло!» Он аж подпрыгнул. В глаза его так никто не называл. До конца дня в себя приходил. А к утру очухался, подошел ко мне и говорит: «Будешь духовку чистить». Была там такая здоровенная чугунная печь — ее небось от силы раз в году мыли. На стенках — нагар в палец толщиной. Отчистить можно, только забравшись внутрь с тазиком воды и скребком. Там пахло дохлыми кошками. Я налил воды в тазик, взял пару металлических мочалок и полез в печь. Дышал ртом, чтобы не стошнило. А через десять минут дверь духовки захлопнулась. Прыщавое Рыло постарался. За чугунными стенами раздался его смех. Пять часов меня там продержал, уже и перерыв кончился. Пять часов в вонючей черной духовке, и потом еще посуду заставил мыть. Я чуть не лопнул от бешенства. Но боялся потерять работу и ничего не сказал.
Назавтра еще посуду от завтрака не принесли, а Прыщавое Рыло спрашивает: «По-моему, я кого-то посылал духовку чистить, Страшила?» Пришлось снова брать вчерашние причиндалы и лезть в печь. Только залез, как дверь за мной захлопнулась. Ну, я и сорвался. Орал, называл Прыщавое Рыло прыщавым рылом и колотил в стены, пока не сбил кулаки в кровь. Потом затих, устроился поудобнее и стал ждать. То и дело разминал ноги, чтобы не затекали. Просидел, наверное, часов шесть. Вдруг слышу — Прыщавое Рыло ржет за стенкой. И сразу в жар бросило. Я сначала не поверил, решил, что от бешенства. Нонет: Прыщавое Рыло духовку включил. Вскоре пришлось сесть на корточки, иначе было никак. Жгло даже сквозь подошвы, лицо и ноздри горели. Выступил пот, при каждом вдохе обжигало горло. До стенок не дотронуться — накалились. Не закричать — надо беречь кислород. Думал — умру, не сомневался, что Прыщавое Рыло собирается запечь меня заживо. Но нет, выпустил. Я был почти без сознания, однако расслышал, как он сказал: «Эй, Страшила, где это ты пропадал? Я же тебя послал духовку чистить». И заржал, а другие подхватили, подхалимы. Домой я вернулся на гакси и сразу же лег. Совсем было худо. А утром — вообще. Волдыри на ступнях и вдоль позвоночника (видно, все-таки прислонился к стенке духовки). Рвота. Но одна мысль не давала покоя: во что бы то ни стало отомстить Прыщавому Рылу. Дойти до работы не смог — снова приехал на такси. С трудом дождался перерыва. Прыщавое Рыло не приставал. Засел в углу над своими журнальчиками. Я включил газ под одной из фритюрниц. В ней умещалось почти два литра масла. Оно быстро вскипело, я снял сковороду с огня и направился к Прыщавому Рылу. Ступни нестерпимо болели. Сердце ухало, предвкушая месть. Я подошел к его стулу. Он поднял глаза, увидел мое лицо и обо всем догадался. Но поздно. Масло вылилось ему на колени, а я, чтобы ни в чем не заподозрили, сделал вид, что поскользнулся. Прыщавое Рыло завопил, как вепрь. Люди так не кричат. Одежда на нем расплавилась, и обнажились яйца, которые сначапа покраснели, а потом распухли и стали белыми. Масло стекло по его ногам. Он орал двадцать пять минут, пока подоспевший врач не дал ему морфия.
Позднее я узнал, что Прыщавое Рыло проторчал в больнице девять месяцев, пока из него выковыривали кусочки расплавившейся одежды. Вот как он поплатился.
Из-за своих травм я не мог продолжать работу. Хорошо хоть заплатил за квартиру вперед и отложил немного денег. Две следующие недели провел в ежедневных визитах к врачу. Когда ожоги прошли, решил снова куда-нибудь устроиться. Но эйфории ог города как не бывало. Теперь Лондон меня подавлял. Утром не хотелось вставать с постели. Под одеялом так хорошо, там я чувствовал себя в безопасности. Стоило представить толпы людей, грохот машин, очереди и все такое, как становилось жутко. Вспомнилось прошлое, наша идиллия с матерью. Захотелось назад — в старые добрые времена, в тепло и уют, и чтобы снова все само собой делалось. Мне пришло в голову (хоть это и глупо, знаю), что, возможно, матери надоел ее новый муж и что, когда я вернусь, мы заживем с ней по-старому. Это стало навязчивой идеей. Вскоре я ни о чем другом думать не мог. Поверил, что мать ждет не дождется моего возвращения, может, даже разыскивает с полицией. Если вернусь, она бросится мне на шею, начнет кормить с ложечки, мы снова соорудим театр в ящике из-под фруктов. И вот однажды я отправился к ней. Сколько можно оттягивать? Сбежал вниз по лестнице и помчался по улице. От радости чуть не пел. До Стайнса доехал на поезде, а от станции снова понесся вприпрыжку. Все будет хорошо. У поворота на наш участок притормозил. В окнах первого этажа горел свет. Позвонил. Ноги вдруг ослабели, и пришлось привалиться к косяку. Дверь открылась, но за ней оказалась не мать. За ней оказалась девчонка — смазливенькая, лет восемнадцати. Я растерялся, не знал, что сказать. Не мог найти слов, стоял и молчал, как дурак. «Вы кто?» — спросила она. Я сказал, что раньше жил в этом доме, а теперь разыскиваю мать. Она сказала, что живет здесь с родителями уже два года. Потом пошла узнавать, не оставили ли предыдущие хозяева свой новый адрес. Пока ходила, я успел рассмотреть коридор. Там все стало иначе. Шкафы с книгами, и обои, и телефон — у нас никогда не было телефона. Так грустно сделалось, и еще обидно, будто обжулили. Девчонка вернулась и сказала, что адреса нет. Я поблагодарил и поплелся назад. Прямо как побитая собака. Дом-то, вообще-то, мой, могла бы хоть внутрь пригласить, в тепло. Могла положить руки на плечи, сказать: «Давай ты будешь жить с нами». Может, и глупо, но я только об этом и думал по дороге на станцию.
Пришлось снова искать работу. Будь проклята эта духовка. Ведь это сидя в ней, я впервые вспомнил про Стайнс, вообразил, что там все по-старому. Просто наваждение какое-то. Стал мечтать, чтобы меня снова заперли в печи. Бред — особенно после моей мести Прыщавому Рылу. Но вот хотелось — и хоть ты тресни. Со временем я все больше и больше убеждался, что, залезая в духовку во второй раз, подспудно желал, чтобы Прыщавое Рыло меня запер. Желал, не отдавая себе в этом отчета, — понимаете? Чтобы испытать отчаяние. Ощутить себя в западне. Просто в духовке я слишком боялся сгореть, слишком злился на Прыщавое Рыло и не успел насладиться моментом. А потом понял и пожалел.
С работой мне все не везло, а сбережения кончались, поэтому я начал воровать. Идиотизм, конечно, зато без напряга. А что прикажете? Кушать-то хочется. Воровал всюду понемногу, чаще в супермаркетах. Приходил в длинном плаще с глубокими карманами. Совал туда замороженное мясо, консервы всякие. А чтобы расплачиваться за квартиру, брал вещи подороже и потом сдавал их в ломбард. Целый месяц забот не знал. Имел что хотел, а когда хотел, чего не имел, шел в магазин и тырил. Но, видно, слишком расслабился. В магазине был сыщик, и он прихватил меня с наручными часами.
Но прихватил не сразу. Дал украсть, а потом увязался за мной на улице. Только на остановке автобуса вцепился в руку и поволок обратно. Вызвали полицию, отдали под суд. Оказывается, за мной уже давно следили, так что кучу всего навесили. Но поскольку раньше ничего такого не совершал, велели дважды в неделю отмечаться у чиновника службы пробации. Считайте — повезло. Могли и шесть месяцев вкатить. Так полицейский сказал.
На пробации не кормили и жилье не оплачивали. Хотя чиновник был ничего, старательный. За ним столько народу числилось, что от понедельника до четверга он успевал забыть, как кого зовут. Зато работы мне подбирал такие, где требовалось знание грамоты, на остальных требовалась сила для поднятия тяжестей. Только на кой они мне сдались теперь, эти работы? Навидался уже людей, не хотел, чтобы снова Страшилой обзывали. И что же? Начал опять воровать. Еще осторожнее, чем раньше, и никогда по два раза в одном магазине. Но знаете, попался уже через неделю. Стащил в универмаге декоративный нож, да видно, карманы в плаще проносились. У самых дверей нож выпал из — под полы на пол. Я даже моргнуть не успел, а на мне уже трое охранников повисли. Снова суд, и теперь упекли на три месяца.
Тюрьма — забавное место. Хоть в ней и не до смеха. Думал, там будут одни бандиты, знаете, рецидивисты в наколках. Но их оказалось немного. В основном обычные люди, просто чокнутые, как в том месте, куда меня мать поместила. В тюрьме было неплохо, не так, как я ожидал. Камера вроде моей комнаты в Масвел-Хилле. А вид из окна даже, пожалуй, лучше, потому что этаж высокий. Из обстановки — кровать, стол, книжная полка и раковина. Разрешалось вырезать картинки из журналов и развешивать их по стенам, что в Масвел — Хилле было запрещено. Камеру запирали всего на несколько часов в день. Остальное время — слоняйся, соседей навещай, но только на своем этаже. Вверх-вниз нельзя: лестница за железными воротами.
Попадались прикольные типы. Один чудак вставал на стул во время общей кормежки и сбрасывал с себя одежду. В первый раз у меня челюсть так и отвисла, но все вокруг продолжали есть и трепаться, и я тоже сделал вид, что это в порядке вещей. Вскоре и правда перестал его замечать, хотя он это часто проделывал. К чему только не привыкнешь со временем. Еще был персонаж по имени Джек — Горилла. Зашел ко мне на второй день, познакомились. Объяснил, что осужден за мошенничество и что его отец был дрессировщиком лошадей, но разорился. Других подробностей не помню, но он кучу всего порассказал. Потом ушел. Назавтра снова явился и снова знакомится, будто мы никогда не виделись. Теперь признался, что сидит за многократное изнасилование и что ненасытен в любви. Я думал, прикалывается, потому что накануне ему поверил. Но нет, всерьез. И так каждый раз выдавал что-нибудь новенькое. Не помнил ни предыдущего разговора, ни кто он такой. Если вообще это знал. Потерялся как личность. Потом выяснилось, что его огрели по голове во время вооруженного ограбления. Правда или нет — неизвестно. Никому нельзя верить.
