Иэн Макьюэн - Первая любовь, последнее помазание
Как стал взрослым? Скажу: научиться не смог. Притворяюсь. Все, что у вас на уровне подсознания, мне приходится тщательно продумывать. Контролировать каждое действие, как актеру на сцене. Вот сижу перед вами на стуле, скрестив руки, всё чин чином — это я себя контролирую. Иначе лежал бы на полу и пускал слюни. Не верите? Да я такой же копуша, как раньше, особенно по утрам, а с недавних пор вообще перестал одеваться. Ну и за обедом вы сами видели: нож с вилкой для меня хуже пытки. Все жду, чтобы подошли, погладили по головке, покормили с ложечки. Убедил теперь? И вам не противно? Ха, а мне — да. Противно до отвращения. Кажется, так бы и плюнул в мать за то, что таким меня сделала.
Расскажу, как научился притворяться быть взрослым. Когда мне было семнадцать, матери — всего тридцать восемь. Внешне еще вполне ничего и выглядела намного моложе. Не будь она так зациклена на мне, замуж могла выскочить запросто. Но у нее одна цель была: затолкать меня обратно в утробу. Правда, только до встречи с одним чуваком, после которой ее точно подменили. Все бросила — и давай наверстывать упущенное в плане секса. Умом тронулась из-за своего хахаля, хотя и раньше была со сдвигом. Хотела его домой привести, но не знала, как он прореагирует на семнадцатилетнего карапуза. Поэтому за два месяца мне предстояло пройти курс ускоренного взросления. Если выплевывал еду, или коверкал слова, или даже просто стоял и глазел на нее без дела, стала меня лупить. И уходила по вечерам, оставляя одного дома. Кто бы справился с такими переменами? Семнадцать лет ути-пути и вдруг — к ногтю. Меня стали мучить мигрени. Потом припадки, особенно накануне ее вечерних уходов. Руки и ноги не слушались, язык черти что вытворял, сам собой управлялся. Кошмар просто. Потом все меркло, и наступала тьма. Мать все равно уходила, и, очнувшись, я обнаруживал, что лежу в темноте, в луже собственных испражнений. Плохое было время.
Кажется, припадки стали пореже, когда она привела-таки своего трахаря домой. К тому времени я уже стал попрезентабельнее. Сказала, что сынишка приотстал в развитии (то есть, в сущности, и не соврала). Про чувака помню, что был очень большим, с длинными сальными, зачесанными назад волосами. Всегда приходил в синем костюме. Владел гаражом в Клэпеме и с высоты своего роста и положения сразу меня невзлюбил. Можно представить, как я тогда выглядел, если даже из дома почти не выходил. Худой, бледный — бледнее, чем сейчас. Я его тоже невзлюбил — как-никак лишил меня матери. Он мне только кивнул в тот вечер и с тех пор никогда в мою сторону не смотрел. Игнорировал. Большой такой, сильный, чванливый — ему небось и в голову не приходило, что в мире бывают такие, как я.
Он стал наведываться к нам регулярно и обычно забирал куда-нибудь мать. Я смогрел телевизор. Тосковал в одиночестве. Ночью, когда программы заканчивались, сидел на кухне, ждал мать и, несмотря на свои семнадцать, ревел белугой. Однажды утром, выйдя из комнаты, застал ее чувака в халате за завтраком. Он даже глазом не повел, когда я вошел. А мать намеренно завозилась у раковины. С того дня он ночевал у нас чаще и чаще, пока не переехал совсем. Как-то вечером они оба вырядились и ушли. А вернулись веселые, еле держась на ногах. Видать, здорово выпили. В ту же ночь мать сказала, что они расписались и что у меня теперь есть отец. Это было слишком. Со мной случился самый жуткий припадок в жизни. Описать не возьмусь: казалось, он длился несколько суток, хотя на самом деле от силы час. Открыв после него глаза, я увидел на лице матери бесконечное отвращение. Просто невероятно, как за короткое время меняется человек. С тех пор у меня не осталось сомнений, что они с отцом мне чужие.
Я прожил с ними три месяца, пока они не нашли, куда бы меня сбагрить. Все руки не доходили, так были увлечены собой. Со мной почти не разговаривали и, если мы оказывались втроем в одной комнате, сразу же замолкали. Знаете, я вообще-то с радостью оттуда уехал, хотя покидал отчий дом и даже всплакнул на дорожку. Но в душе ликовал, что больше их не увижу. А уж они-то как радовались! Там, куда меня привезли, было неплохо. Хотя какая, в сущности, разница? Научили гигиене и грамоте, правда, с тех пор многое подзабылось. Анкету вон вашу я так и не сумел прочесть, да? Опозорился. Короче, на новом месте мне жилось неплохо. Вокруг были одни придурки, и это повышало самооценку. Три раза в неделю нас возили на автобусе в мастерскую, где показывали, как чинят маятники и наручные часы. Это чтобы мы ни от кого не зависели впоследствии, имели профессию. Только все оказалось без толку. Придешь устраиваться на работу, и первое, о чем спрашивают: где учился. Стоит сказать — и больше тебя знать не хотят. Почти самое лучшее, что со мной на новом месте случилось, — это мистер Смит. Имя у него и впрямь не ахти, да и видок заштатный — хорошего не предвещал. Но мужик оказался супер. Был там начальником, и читать меня он и учил. Я здорово наловчился. Как раз перед уходом закончил «Хоббита», только вошел во вкус. А потом стало не до чтения. Но старина Смит тут ни при чем. Он научил меня многому. Я все еще коверкал слова, когда туда поступил, а он без устали поправлял. Требовал за ним повторять. Еще говорил, что мне недостает фации. Да, грации! У него в кабинете стоял громадный проигрыватель, он ставил пластинки и велел танцевать. От стыда хотелось провалиться сквозь землю. Он сказал, чтобы я обо всем забыл, расслабился и двигался в такт музыке. Тогда я запрыгал по кабинету, размахивая руками, дрыгая ногами и надеясь, что никто не увидит меня через окно. А потом словил кайф. Танец сродни припадку, только приятному. Отключаешься намертво — если вы в состоянии такое представить. Пластинка кончается, а ты все еще в трансе — потный, запыхавшийся. И старина Смит как будто тоже. Я танцевал для него дважды в неделю, по понедельникам и пятницам. Иногда вместо пластинок он играл на пианино. Мне это меньше нравилось, но я молчал, чтобы не портить ему удовольствия.
Он же пристрастил меня к живописи. Не к каракулям, прощу заметить. Вот вы, допустим, если захотите нарисовать дерево, то, скорее всего, намалюете снизу коричневым, а сверху зеленым. Он говорил, что это неправильно. Дом, в котором мы жили, стоял посреди сада, и как-то утром мистер Смит показал мне вековые деревья. Встали под одним, самым раскидистым. Он предложил, чтобы я… ну, это… проникся духом дерева, а потом воссоздал его. Прошло много времени, прежде чем до меня по-настоящему дошло. А сначала я нарисовал, как все: коричневым и зеленым. Тогда он объяснил, что имеет в виду. Сказал: допустим, ты хочешь нарисовать этот дуб. Какие слова приходят на ум? Величие, крепость, сумрачность. Он начертил па листе жирные черные полосы. Я понял суть и начал рисовать не вещи, а ассоциации. Он попросил нарисовать мой автопортрет, и я нарисовал нечто бесформенное желтым и белым. Потом портрет матери — и я изобразил множество больших красных губ (ее помаду), а между ними закрасил черным. Черный — это цвет ненависти. Хотя вообще-то ненависти к ней я не испытывал. Впоследствии я бросил занятия живописью — когда выходишь в жизнь, уже не до нее.
Если надоело, так и скажите, вам ведь еще многих выслушивать. На кой сидеть тут со мной? Ну, хорошо. На новом месте держали только до двадцати одного — такой был порядок. Помню, мне торт испекли на прощание (только я торты не ем и отдал его остающимся). Дали рекомендательные письма, имена и адреса людей, к которым пойти. Но я не воспользовался. Хотел сам. Это важно, когда вас всю жизнь опекают, пусть и из лучших побуждений. Приехал в Лондон. Поначалу справлялся, храбрился, знаете, думал, что Лондон мне по плечу. Когда попадаешь сюда впервые, все в новинку, будоражит, бодрит. Снял комнатку в Масвел-Хилл[20] и начал искать работу. Там, куда можно было устроиться, требовалось поднимать, таскать или копать. Меня бегло осматривали и говорили, что не гожусь. В итоге нанялся мойщиком посуды в гостиницу. Роскошное место — в смысле, дня постояльцев. Ковры темно-красные, люстры — хрусталь, сбоку в фойе играет оркестр. В первый день я по ошибке вошел через главный вход. В кухне было не так шикарно. Даже вспоминать тошно — грязь, вонь. На людях экономили, что ли, — посуду мыл я один. Или не нашлось других охотников впахивать по двенадцать часов в смену с перерывом на сорок пять минут.
Нос графиком я бы свыкся — помогало сознание, что впервые в жизни сам зарабатываю. А вот с поваром не поладил. Он зарплату нам выдавал, вечно обсчитывал. Деньги, конечно, клал в карман. Мало, что жулик, так еще образина. Фурункулов столько, что от одного вида тошнит. На роже, на лбу, под подбородком, за ушами, даже на мочках. Назревшие, гнойные, красные и желтые — непонятно, как такого вообще к еде подпускали. Правда, им там все было до фонаря на этой кухне. Тараканов столько, что хоть суп вари. Повар меня изводил. Прозвал Страшилой — вроде как в шутку. «Эй, Страшила! Много ворон распугал?» Остряк. Сам-то женщин распугивал своими прыщами. Даже помыслы были гнойными у ублюдка. Все свои похабные журнальчики гноем закапал. На уборщиц наскакивал, когда они по кухне грязь развозили. Они уж старухи были (никак не меньше шестидесяти), чернокожие в основном и безобразные. Гак и вижу его улыбочку, когда он, плюясь, запускает пятерни им под юбки. А они не жаловались, чтоб не уволил. Может, по вашим меркам он и полноценный. Но уж лучше быть таким, как я.
