Мария Ануфриева - Карниз
– Наконец-то, – старший уже стоял в дверях. – Пойдемте, реанимация на первом этаже.
По дороге Ия старалась идти в ногу с ним и шепотом упрашивала:
– Попросите, чтобы меня пустили. Пожалуйста, вы же добрый. Я вижу, что вы добрый. Вы скажите, что я на минуточку. Только посмотрю и уйду!
– Послушайте, – остановился он и раздраженно уставился из-под набрякших век. – Я вам не Господь Бог.
Ия быстро заморгала глазами, собираясь заплакать. Она читала, что слезы безотказно действуют на мужчин. Да они и так стояли сейчас близко.
Теория оказалась тут же подтверждена практикой.
– Хорошо! – замахал старший руками, разгадав намерение, едва она превентивно хлюпнула носом. – Я познакомлю с дежурным врачом и попрошу за вас, а вы уж там потом сами договаривайтесь. Сейчас обход будет, не пустят точно. Но вот, может, вечером…
Перед дверью реанимации Ия молитвенно складывала руки, а вечером стояла возле Папочки. Он был безжизненного серого цвета, как укрывавшая его застиранная больничная простыня.
– Что же ты наделала? – спрашивала Ия. Ей казалось, что находится она в муторном кошмаре, в каком вязнешь под утро, промаявшись без сна всю ночь. Этот серый сон, сплетенный из уродливых теней дневных событий, длится какие-то минуты, но во сне-то, внутри себя, он длится бесконечно.
Ия пыталась вырваться из этого сна, проснуться волевым усилием. Но ведь и волевое усилие во сне – не более чем тот же сон. Надо ждать, когда ткань его истончится и ты вынырнешь в реальность, бодрствование, бытие.
Отвечал ей только подключенный к Папочке аппарат – ровным, мерным пиканьем. Он протягивал длинной натянутой нитью свое бесконечное число «пи» в кошмарный сон и, взявшись за эту нить, Ия шла в реальность навстречу еще большему кошмару. Ведь нет ничего страшнее осознания, что страшный сон происходит наяву.
* * *Она как-то замерла в эти дни. Приспособилась к своему шепоту. Горло у нее не болело, но голос куда-то ушел. Раньше она сама сострила бы: отправился прогуляться по Невскому проспекту, как нос коллежского асессора Ковалева. Но шутки закончились в то мгновение, когда перед ее собственным носом сверкнул нож, угодивший в Папочку. Хотя, может быть, кончились они еще раньше, а она и не заметила.
На работе Ия взяла отпуск. Его охотно дали, мало кто желал отдыхать в январе. Тем более она собиралась не отдыхать, а ухаживать за больной сестрой.
Пару дней до Нового года она приходила в реанимацию по вечерам. Пускали ее ненадолго, она стояла столбиком, как печальный понурый сурикат, возле кровати, окруженной проводами.
Лекарств хватало, состояние было стабильное, однако нахождение в реанимации грозило затянуться. Впереди – новогодние праздники, а перед переводом на отделение с Папочкой должен был поговорить по душам психиатр. Документально подтвержденная попытка суицида красовалась на первой странице истории болезни.
Понтий больше не приходила и не звонила. Ия уже поняла, что она надула ее с деньгами, а ей так хотелось отблагодарить врачей.
Она попыталась отрепетировать свой разговор с Понтием, но сразу поняла, что после того как они сидели в коридоре, обнявшись, и ждали окончания операции, она просто не сможет посмотреть ей в глаза и обвинить в краже.
Пусть останется этот коридор и их единство, а конверта пусть не будет. Она не хочет его помнить. В конце концов, с диагнозами обошлось, да и Папочка всегда предупреждал, что финансовых дел с Понтием лучше не иметь, все равно останешься в дураках. Удивительно, что эта ее черта не насторожила Люсьена, национализм которого увеличивался по мере выпитого.
Тридцать первого декабря Ия возвращалась из больницы в переполненном вагоне одной из последних электричек метро. Спешащие домой пассажиры жались друг к другу, шелестели пакетами. И даже пахло по-особенному празднично, как на детском утреннике: мандаринами и елкой.
Хорошо, ехать близко: одну остановку с Маяковской до Гостинки. Потом бегом в переход, пока не закрыли, и там еще одну – до Горьковской.
Ию приплюснули к самым дверям, она не сопротивлялась и даже нос свой тоже прижала к стеклу, превратив во вздернутое поросячье рыльце. В детстве у нее была пахнущая краской картонная маска поросенка. Тогда она хотела поскорее стать взрослой и не играть в глупые игры, еще не зная, что самые нелепые игры на свете – взрослые.
Стать бы маленькой девочкой, вернуться в исходную точку и прожить жизнь по-другому. Быть бы вот той теткой с толстыми, мясистыми коленками, на которых стоит необъятных размеров сумка, а из нее выглядывает оранжевая кабина пластмассового трактора. Тетка пытается запихать его обратно, чтобы не вывалился, и, задумавшись, гладит, улыбается. Запихивала она трактор, а гладит голову того, кто получит его в подарок. И не важно, что мясистые у нее коленки и еле втиснула она свое пышное тело в освободившийся зазор на сиденье. Главное, что она улыбается и улыбка такая хорошая. Для счастья не нужна стройная фигура и красивые коленки. Иногда они даже вредят счастью.
Вагон резко затормозил в перегоне. Пассажиры недовольно ухнули, но, поскольку стояли кучно, просто уперлись друг в друга локтями. И только стоящий рядом с Ией мужик, которому кто-то наступил на ногу, недовольно огрызнулся:
– Осторожно!
– С наступающим! – донеслось из толпы нарочито невинно.
Кругом засмеялись. Мужик с отдавленной ногой тоже не смог скрыть улыбку. Засмеялась и она – как могла, тихо и хрипло.
Квартира-расческа смотрела на нее черными окнами. Даже в комнате Люсьена не горел свет. Он сник после случившегося. Не водил компаний, старался не выходить из комнаты, а то и вовсе не приходил домой. Как будто налетевший ураган выдернул брошенный им якорь, и парусник сорвало с места.
Когда она включила телевизор, Надя Шевелева уже давно узнала, что и в Ленинграде существует 3-я улица Строителей, дом 25, квартира 12 и спела про состав, отправляющийся на Тихорецкую. Звезды нового века исполнили Старые песни о главном. Теперь старую песню выводил президент.
Под бой курантов Ия вспоминала, что год назад стоял у них на столе диковинный ананас и они были друг у друга. Они и сейчас были, но только будущего перед ними не было. Что она будет делать первого января, Ия даже не представляла, но заботы нашлись, и подкинула их Понтий.
В первый день наступившего года ей принялись звонить знакомые и малознакомые люди. Как сговорившись, они спрашивали, как наша больная, и отчитывались, что сдали деньги Понтию для повторной операции на желудке.
Ия, разыскав Папочкину телефонную книжку, тоже кинулась звонить всем буквам, начиная с А, и говорила одну фразу:
– Здравствуйте! С Новым годом, если позвонит Татьяна Пантелеева, ни в коем случае…
Папочка в новогодние праздники приобрел телесный оттенок и уже не сливался с больничной ветошью, как и полагается тому, кто собирается выехать из реанимации с простыней, натянутой на ноги, а не на лицо. Он энергично вращал глазами, приподнятой бровью отмечал короткие халатики реанимационных медсестер и мучительно соображал, как быть дальше.
Теперь его больше всего беспокоил визит психиатра, ведь на кону стояло разрешение на ношение оружия, которого у него, само собой, отродясь не было, но для работы бумага требовалась. В отличие от истории про харакири.
В выходные, когда начальство не появлялось в больнице, Ию пускали и днем. Тогда она приезжала два раза: в обед и поздно вечером. Было решено преподнести всю историю как несчастный случай: выпила, споткнулась и упала на нож, который взяла в руки, чтобы намазать бутерброд маслом.
Первым слушателем оказался участковый, посетивший Папочку в реанимации. Чтобы проверить впечатление от услышанного и закрепить результат, Ия разыскала его в отделении милиции в тот же вечер.
– Упала на нож, и так десять раз, – хохотнул вихрастый здоровяк с лицом, усыпанным веснушками, и раскрыл папку.
«Уже и папку завели, плохо дело», – охнула про себя Ия.
– Вы мне не верите?
– А вы сами себе верите?
– Верю, потому что иначе она не сможет работать.
– Но вы уже дали другие показания. Вот, посмотрите! – он подвинул к ней подписанную на колене милиционера бумагу, на которой красовался росчерк в половину листа. – Судя по автографу, вы тоже были не очень трезвы.
– Именно, – сказала Ия. – Я вообще ничего не помню и от слов своих отказываюсь.
Она придвинулась ближе к столу и села так, чтобы лучше была видна грудь в глубоком вырезе платья, которое она специально надела. Еще со времен списка с мужскими именами Ия помнила, что чаще всего удостаивалась комплиментов именно эта часть ее тела. Один здоровяк, похожий вот на этого конопатого, описывал пальцем, как циркулем, круги у подножия двух маленьких коричневых пирамид, от чего они становились чуть больше и значительно твердели, и напевал, подражая Розенбауму: «Под солнцем южным, как под грудью у мадам, немного жарко, но до одури приятно».
