Мария Ануфриева - Карниз
В квартире-расческе стало шумно, а в кухне-пенале так и вовсе тесно. Необъятных размеров мать все время что-то жарила, запекала и носила через весь коридор из холодильника и обратно в холодильник, непонятно как поместившийся в те же шесть метров. Ставить его на кухню они побоялись.
Пухленькая, румяная, словно испеченная матерью сдоба, дочка ходила по коридору и разговаривала по телефону. Ей было шестнадцать лет, и на родине она оставляла первую любовь. Обсуждения этого трагического факта ее биографии с подругами начинались утром и заканчивались поздно вечером. Когда в коридор выходил Люсьен и, уперев руки в боки, шатался и сверлил ее взглядом, дочка уходила в туалет, но не прерывала свои консультации, которые вполне можно было бы считать душераздирающими, не будь они столь длительны.
Люсьен задержался на суше. Его друзья-Одиссеи давно уплыли в дальние страны на заработки, а он все ждал выгодного контракта или говорил, что ждет.
Новые жильцы оказались из тех людей, которые, где бы они ни появились, занимают собой все пространство, и рада им была только Норма – постаревшая, потолстевшая и, видимо, поглупевшая такса.
– Предательница-проститутка, – отворачивался от нее Папочка, а собака мигала, будто извинялась, но терлась толстым боком о ноги выкидывающих жирные обрезки переселенок.
Мать с дочкой громко обсуждали, что в Германии «нельзя себе позволить того, что в гребаной России» и «жить им придется экономно». Сейчас же оставались деньги, вырученные от продажи квартиры, «все благодаря тому, что удалось купить самую маленькую комнатуху для этого идиота», и надо «кушать как можно лучше, потому что кто знает, когда еще удастся».
Шматы красной рыбы и свежего мяса перерабатывались на кухне с утра до вечера так, что казалось: мать с дочкой готовятся к последнему в своей жизни пиру. Как они помещались в шести метрах вдвоем, вернее, втроем с холодильником, было непонятно.
Кроме заботы о желудке, была у них еще одна ежедневная забота – проверка содержимого почтового ящика. Дни шли, а приглашение в Германию все не приходило. Мать с дочкой нервничали, и это, казалось, еще больше распаляет их аппетит.
Люсьен, еще не зная жизненных обстоятельств новых соседок, все понял. Его не ввела в заблуждение даже белокурая голубоглазая дочка. На чело оставшегося Одиссея, который, впрочем, уже вряд ли мог называться этим гордым именем даже с большой натяжкой и художественным преувеличением, легла тень.
Доступ на кухню, а стало быть, и в ванну теперь был ограничен. Чтобы помыться, приходилось ловить момент, когда мать в очередной раз отправится к третьему члену семьи – холодильнику, а потом кричать из-за закрытой на крюк двери:
– Я – минуточку!
– Ой, быстрее, – причитала она. – У меня мяско на плите стоит!
Вечером в свои права вступала дочка. Находившись за день по коридору с прижатой к уху трубкой, она усаживалась на кухне и продолжала разговор или часами плескалась в ванной, от чего та грозила рухнуть в арку на этот раз окончательно и бесповоротно.
С каждым днем мать с дочкой все больше утверждали себя в квартире, а Люсьен играл желваками и темнел лицом. Медленно, но верно надвигалась гроза.
Однажды сквозь утренний сон Ия услышала отдаленные крики, которые ей как будто снились. Когда Папочка был на сутках, ей всегда снились тревожные сны, а когда он пил дома – кошмары.
– Убью, жидовка! – кричал Люсьен. Крики его оставались без ответа, однако за каждым следовал громкий удар.
Ия высунулась в коридор. Перед закрытой в кухню-ванную дверью стоял растрепанный Люсьен с топором в руках.
– Бей жидов, спасай квартиру! – крикнул он в очередной раз и всадил топор в дверь.
Дверь трещала, но не поддавалась, потому что, как и дом, была 1905 года выпуска в отличие от притащенного кем-то из Одиссеев хлипкого топора.
Плеск воды за дверью прекратился, и раздалось поскуливание. В ответ зарычала, поджав хвост, Норма.
– Ты чего, Люсьен? – шепотом спросила Ия.
– Жиды! До квартиры нашей добрались! – вскричал Люсьен и обернулся к Ие.
Халат на нем, как и водится, был накинут на голое тело, а сейчас еще и не подвязан. Долговязое бледное тело украшал длинный вялый отросток.
– Иди лучше спать, – попросила Ия, но выходить из комнаты не стала.
Люсьена она не боялась. В отличие от топора. Как поведет себя топор в руках пьяного Люсьена, предсказать было сложно.
«Что же мать-то ее не выйдет», – подумала Ия, но тут же услышала плывущий по коридору богатырский храп со свистящими переливами.
Следующие пять минут она уговаривала Люсьена сложить оружие расовой борьбы, а он колошматил топором в дверь кухни, но уже с меньшим запалом, бессистемно.
Когда он прокричал последнее ругательство, поставил топор в угол и ушел в комнату, наступила тишина. Ия тоже закрыла дверь и легла в постель. Дверь кухни распахнулась и с криком: «Он хотел меня изнасиловать!» по коридору пронеслась дочка. Храп тут же прекратился, и началась кутерьма.
Пришедший с работы Папочка слушал историю про славянский бунт Люсьена и возбужденно хлопал себя по бокам:
– Эх, меня не было! А ты что не заступилась? И та дура, и этот дурак.
Днем на кухне против обыкновения было пусто. Мать с дочкой куда-то уходили. Вечером в квартиру пришел участковый. Тот самый, веснушчатый.
– Здравствуйте, граждане проживающие! – приветствовал он высунувшихся в коридор Ию и Папочку. – Как здоровьице?
– Не жалуемся, – проворчал Папочка.
– Молодцы, так держать! Но сегодня я к вам по другому поводу. Леонид Леопольдович Лютиков у вас проживает?
– Нет у нас никакого Леонида, – удивились они.
– А вот ваши соседи пишут, что есть…
– Это Люсьен, что ли? – догадался Папочка.
В квартире стало совсем тихо.
– Он, он, Ирод! – рассек тишину голос матери из-за закрытых дверей шести метров.
Под дверью в комнате Люсьена раздался приглушенный вздох.
– Потерпевших я уже выслушал, – похлопал участковый по толстой папке под мышкой. – Теперь вас хочу опросить как свидетелей, по одному.
Папочка отправился на опустевшую кухню, Ия с Нормой как главные свидетели прошли в комнату.
– Вы опять ничего не видели? – лукаво поинтересовался участковый.
– Честно говоря, не много, – призналась Ия. – Да и видеть-то особо нечего было. Люсьен выпил, ну и начал свою старую песню. Уж не знаю, чем ему так евреи насолили, но у него это пунктик.
– А вы к ним как относитесь, к евреям?
– Мне до них дела никакого нет. Лишь бы мыться не мешали, – призналась Ия.
– Попытка изнасилования имела место?
– Имела место попытка прорваться на кухню. Люсьен с утра всегда голодный, с бодуна особенно, а дочка на час заперлась, вот он и не выдержал. Да он смирный, вообще-то, и трусливый. Это по глупости.
Участковый уткнулся носом в исписанный мелким убористым почерком лист бумаги и стал читать.
– «Бегал за девочкой по квартире в голом виде с эрегированным членом, выкрикивая националистические лозунги. После чего, угрожая физической расправой в виде прижатого к горлу топора, совершал действия сексуального характера и принуждал вступить с ним в половую связь».
Ия вспомнила распахнутый халат, увядший лютик Люсьена и вступилась за его честь.
– Он, конечно, виноват, но не настолько. Люсьен и мухи не обидит, и вообще, он импотент.
– Вы-то откуда знаете? – удивился участковый.
– Как же не знать? – удивилась его удивлению Ия. – Я ведь соседка!
– Нет, ну вы мне скажите, что у вас за квартира такая, а? Вас тут всех привлечь надо! И этих тоже, – кивнул он на лист в папке. – За дачу ложных показаний. Мне они сразу не понравились, обе.
– Нормальная квартира, – обиделась за всех Ия. – Вы на четвертый этаж лучше поднимитесь! Там у нас наркоманский притон, шприцы по всей лестнице валяются! В прошлом месяце парень прямо в парадной, на ступеньках, от передоза умер.
Опрос Папочки выявил самые блистательные характеристики «облико морале» Люсьена и никак не вязался со статьями за разжигание межнациональной розни, экстремизм, хулиганство, покушение на убийство и совершение сексуальных действий насильственного характера.
Осмотрев орудие преступления и оставленные им зарубки на двери, участковый просунул голову в комнату, где в ожидании возмездия таился понурый Люсьен.
– Ну как? – спросил участковый.
– Раскаиваюсь, – отвечал Люсьен и свесил кудрявую голову.
Разговаривали они не меньше часа, какие доводы приводил в свое оправдание Люсьен, осталось неизвестным.
– А я ведь тоже не очень-то их люблю, – сказал Ие тихо участковый на прощание. – Вот я обычный парень, служу, тружусь, живу, как и вы, в коммуналке, и в Германии меня никто не ждет.
