Ласло Немет - Избранное
Кизела вскоре была снабжена умопомрачительными сведениями относительно дьявольских козней «старой паучихи». «Старой паучихой» была свекровь Жофи, которая мстила невестке за то, что она отвергла ее мямлю-сына. Пробные шары, на всякий случай осторожно пущенные свекровью в свое время, теперь словно расцвечивались, и рождались яркие, глубоко-драматичные сцены: оказалось, что старуха не только посылала Йожи в чулан следом за Жофи, но даже заперла как-то дверь за ними; счастье еще, что Жофи не растерялась и тотчас высказала Йожи все как следует, и что про мать его думает, сказала. А потом стала в дверь кулаками стучать и грозить, что пожалуется отцу и он все здесь разнесет.
С необыкновенной живостью описывала Жофи, как старалась свекровь привадить ее к сыну, даже пересказывала ей слова известной шлюхи с окраины: мол, многих она перепробовала, но за Йожи Ковача все отдала бы. Ведь вот чем хотела привлечь к своему недотепе-сыну! В основе каждой истории лежала истина, но, когда она вынимала отдельные крупицы зла из гладкого потока действительности, зло это оскорбляло, ужасало. Кизеле же ведомо было истинное место зла в жизни, и она не очень-то верила в это воображением взращенное, расцвеченное зло. Она ничего не имела против того, что «старая паучиха» и есть старая паучиха, не более, и что люди, в том числе и ее сестрица, завистливы и недоброжелательны, но ей хотелось как-то вместить их воображаемые пороки в привычные формы обыкновенной житейской подлости. Однако своими замечаниями она лишь распаляла Жофи, и та разражалась новыми потоками пылкой клеветы.
— Ах, милочка, да не так уж они вас и ненавидят, просто в четыре часа уже темно, делать нечего, вот они и чешут языки! — увещевала ее Кизела.
Но Жофи снова вскипала:
— И соглядатая своего мне под окно она только затем поставила, чтобы вечером было о чем разговаривать?! А ведь кое у кого и днем не находилось иного дела, как между церковью и аптекой прогуливаться! Да я хоть по имени могу назвать!
Кизела знала уже, что речь идет о Кати Пордан, ведь только накануне Жофи ей выложила: «Сердитесь не сердитесь, а я все равно скажу: Катиных рук это дело, недаром она так кланяется, меня завидев!»
Поняв, что не может сойтись с Жофи в раскраске событий, Кизела по крайней мере про себя утешалась чувством собственного превосходства. Слушая выпады Жофи, она ощущала себя горожанкой вдвойне. Все они такие, мужичье это, думала она, до костей обгладывают друг дружку, только и умеют, что ненавидеть. Кизела намекнула, что у Жофи, видно, совсем разошлись нервы, и попыталась одержать верх с помощью бромистого препарата, который-де прописал ей после смерти мужа пештский доктор, она тоже чуть разума тогда не лишилась. Но Жофи от брома отказалась, по ней, так хоть сегодня бы смерть пришла! Она по-прежнему ненавидела эту старую ханжу, которая все поддакивает, а у самой на физиономии написано, как она про Жофи думает! Но чем сильнее она ненавидела свою жилицу, тем отчаяннее изливалась перед ней в бесчисленных обвинениях, которые — она сама где-то чувствовала это — были несправедливы. Но зато насколько легче становилось ей от таких разговоров!
Наступило лето, и жаркие белые лучи так накалили сланец перед галереей, что Шани, для которого не было большей радости, как пощелкать кнутиком между толпившимися вокруг поилки утками, ойкнул и соскочил с камня на траву. Белые цветы акаций увяли и съежились среди посеревшей от пыли листвы, и телеги, возвращаясь вечером, были словно пушки, продвигающиеся в пороховом дыму по покоренной деревне.
Днем Кизела хорошенько высыпалась, а под вечер выходила из дому: отправлялась к почтмейстерше порассказать о Жофи. Она, конечно, тщательно следила за тем, чтобы в этих рассказах Жофи оставалась лишь простенькой крестьянской молодушкой. «Эта крестьяночка, у которой я живу», — говорила Кизела словно бы между прочим или вставляла время от времени: «У них, у крестьян этих…», «сколько я ни знаю крестьянских семей, всюду так». Но при этом ей удалось настолько разжечь любопытство своих интеллигентных приятельниц к «простушке крестьяночке», что после каждого такого посещения она сама все больше жаждала Жофиных откровений. Молоденькая вдова, которая так неожиданно потеряла мужа, рассорилась со свекровью, поселилась одна и слышать не хочет о мужчинах, представлялась людям существом исключительным, отрешившимся от всего мирского, и те, кто варился в самой гуще жизни, следили за ней с особенной бдительностью, Кизела же была единственным человеком, который мог наблюдать это незаурядное существо в непосредственной близости.
К тому времени как Эржи Кизела возвращалась домой, Жофи обычно уходила в свою комнату. В вечерних сумерках она вспоминала о ребенке, который молчком, тихо посапывая, возился подле нее, и пыталась ему что-то втолковывать. Он был такой странный, ее сынишка: часами занимался какими-то своими неслышными делами, потом ни с того ни с сего бросался с кнутом на уток, лез на стол, только что не швырял часы в зеркало… Он рос здоровенький, крепкий, но Жофи иногда почему-то казалось, что любой ветерок может его унести. Днем она только и знала, что гнала его от себя, покрикивала: «Да ешь же ты!» — приказывала надеть сандалии или натягивала на него пальтишко, если от зарослей кустарника налетал вдруг ветер. Но вечером он неизменно оказывался рядом и молча сопел, словно напоминание и упрек: этот ребенок — все, что у тебя есть! Почему ты не занимаешься им — бархатного костюмчика мало, нужно еще и воспитывать его. Вот и Кизела говорит, что он угрюмый, необщительный… И на Жофи вдруг находило — она сама будет учить сына! В такие часы Жофи рассказывала малышу о папеньке, который сейчас живет в раю, или учила его молитвам. Но Шани никак не отзывался на ее рассказы, и нельзя было понять, что он думает о живущем на небе папеньке; с «Отче наш» тоже ничего не выходило — Шани упорно противился молитве и, повторив за матерью «и избави нас от лукавого», начинал сонно моргать, так что иной раз приходилось отправлять его в постель без ужина.
Жофи огорчали эти неудачи, и в такие минуты она была рада, если стучалась к ней Кизела. «Спите уже?» — просовывала жилица голову в дверь. «Нет, нет, заходите, пожалуйста!» Для Жофи, накопившей в сердце и тоску и злость, как нельзя более кстати была эта старуха, которую она ненавидела теперь скорее лишь из принципа, а на самом деле нуждалась в ней, как в сне или в еде. Свет с улицы едва позволял им видеть лица друг друга. Узелок черного платка Жофи под подбородком становился все больше, от Эржи Кизелы оставался только маленький круглый пучок на макушке, но они все же не опускали жалюзи и не зажигали лампы: после пыльного дня приятно было усеянное небо и посвежевший воздух, лившийся через открытую Кизелой форточку. Так они сидели подле ровно дышавшего во сне ребенка, и, пока Кизела шепотом делилась своими наблюдениями над семейной жизнью почтмейстера, Жофи восстанавливала в памяти тот или иной эпизод, который она в прошлый раз позабыла вплести в цепь своих обвинительных речей. «Вот вы говорили давеча, что, может, мне стоило бы выйти за Йожи, но вы-только подумайте…» И тут следовала деталь, знать которую могла лишь Жофи, перестиравшая столько белья в семействе Ковачей. «Я чувствую, что вы, сударыня, тоже на их стороне, но чего иного и ждать мне от чужого человека, когда родная мать меня не понимает! Поверите ли сударыня, ведь собственная моя матушка способна была спросить меня…»
Поначалу Жофи щадила свою семью, ее удерживало издавна укоренившееся в душе чувство родственной общности. Только и скажет, бывало: «Даже мои родные не смеют стать на мою сторону, о хозяйстве-то они заботятся, а уж обо мне подумать недосуг». Но когда обличительная страсть окончательно взяла над ней силу, Жофи не пощадила и родителей. Сперва стала поминать о том, как жалуется брат, что работает на нее даром, — уж она охотнее отдала бы свою землю исполу. Дальше — больше: мол, иная мать за дитя свое в огонь пойдет, а моя родимая всякому навету верить готова. Отец — человек неплохой, но ему тоже подвальчик его важнее. Потом пожаловалась, что приданого за Илуш дают куда больше, чем за нею. Особенно горевала Жофи, что уступила матери, пошла на свадьбу Илуш. Она всячески отказывалась, но мать стояла на своем: «Нельзя, что-то люди скажут! Я же не говорю, чтоб ты прыгала там, как коза, посидишь среди других женщин, и ладно, уж стольким-то обязана ты сестре своей». Ну, хорошо, пусть не шушукаются потом, что не пошла из зависти! Весь день ощипывала Жофи каплунов родне нотариусовой на потраву, чтоб никто голодным не остался, а вечером сидела одна-одинешенька на стуле, и все ее покинули, словно она в семье — пятая спица. Двоюродный брат жениха, студент-медик, даже спросил ее: «Что же вы сидите одна? Или не знаете здесь никого?» Вот зачем она пошла на сестрину свадьбу — чтоб ее за чужую приняли!
