Альбер Коэн - Любовь властелина
— Неся огонь страсти к вам в домашние пенаты.
— Да, строго говоря, верно, но если она еще и замужем, было бы неплохо добавить: в отсутствие вашего рогоносца, чтобы ее рассмешить. Если женщина смеется — она твоя. Но, в принципе, зачем вообще писать письмо? Лучше позвать ее на ужин со всякими соленьями, потом чуток барабульки, и уже до десерта она воспылает.
— Увы, ты прав, — согласился Проглот, — рыба и соленья способствуют любви. И в море, говорят, Венера родилась. Так я написал в моем трактате по медицинской поэзии.
— Или же, — сказал Михаэль, — я кусаю серебряный экю на ее глазах, перекусываю его надвое зубами, и тут же она без ума от меня. Или же, если я с ней танцую, я даю ей понять посредством некоего изменения моего организма, что она мне нравится. Это их не отталкивает, если в это время нашептывать им красивые слова, преисполненные уважения.
— Вот уж, правда, в тебе должна быть арабская кровь, — съязвил Проглот, у которого внезапно вызвали отвращение полные губы Михаэля. — А теперь помолчи, ибо наш малыш возвращается.
— Час ночи, — сообщил Маттатиас.
Он встал, сказал, что вынести такое человек не в силах, что его сжигает на медленном огне долг, исчисляемый в швейцарских франках, на счетчике этой машины, который ежеминутно увеличивается. Добившись от Михаэля обещания о компенсации, он подошел к шоферу такси, с отвращением протянул ему сумму, обозначенную на счетчике, пожелал переломать все кости на его гибельном пути и ознакомил с совершенно неожиданной информацией о нравах его ближайшей прямой родственницы по женской линии.
LXXVIIУсевшись на мельничный жернов и вновь нацепив свой редингот, Проглот исполнял обязанности впередсмотрящего, в метре от земли, не думая об опасности. Он то складывал ладонь козырьком, то, нацеливаясь своей знаменитой морской подзорной трубой, напряженно всматривался в горизонт, готовый объявить о прибытии дамы.
— Земля! — внезапно вскрикнул он сдавленным голосом.
Тут же Михаэль отправился к лесу, где были привязаны две лошади, а наблюдатель осторожно слез со своего насеста, охваченный странным чувством. Значит, любовь существует, подумал он. Эта высокая и дивно сложенная женщина, направляясь к ним, двигалась навстречу своему счастью, легонько виляла бедрами, привлеченная счастьем, шагала навстречу счастью любви.
— Спасайся кто может, — приказал он и пустил ветры, чтобы облегчить свой разум, почувствовать себя в наилучшей форме и обрести дар красноречия, свободный от всякой материальной заботы.
Не имея ни малейшего желания знакомиться с дьявольской изменницей, Маттатиас отошел в сторону, а Соломон, побелевший от робости, но послушный приказу, вытянулся во фрунт. Когда она появилась перед ними, как статуя юности, маленький человечек, наоборот, густо покраснел и, совершенно потеряв голову, отвесил ей низкий поклон.
— Счастлив познакомиться, милейшая, — осмелился он прошептать.
Что же касается Проглота, он приблизился с достоинством, благосклонно оглядывая гостью и положив руку на сердце но, в то же время пытаясь оценить на глаз горностаевое манто, перекинутое через ее руку.
— Сэр Пинхас Вольфганг Амадей Солаль, — представился он с широким приветственным жестом. — Мой творческий псевдоним — Проглот, я стильный джентльмен, часто моюсь, и притом, друг всего человеческого рода и скромный родственник господина Солаля, которого я держал на коленях в восьмой день его жизни во время обряда обрезания, это я говорю без всяких неприличных и неуместных намеков, и от имени которого, будучи наделен полномочиями опосредованно, или же по умолчанию, это уж как вам больше понравится, я приветствую ваше появление пылкими словами, вдохновленными Песнью песней, глава шестая, стих десятый, чтоб вы знали, там о той, что появилась, как утренняя заря, прекрасная, как луна, сияющая, как солнце, но грозная, как полки со знаменами. Короче, хау ду ю ду? Сэр Пинхас, повторяю, почетный джентльмен и мыслящий тростник, благородный израильтянин и светский носитель фрака, но сегодня я в рединготе, поскольку пребываю в промозглой местности, бывший ректор и страдалец от скоротечного туберкулеза с самой нежной юности! — Он драматически закашлялся, и с улыбкой прокомментировал: — Вот доказательство правдивости моих слов! Плюс к тому, двенадцать малолетних детей, вот уже долгие годы умирающих от голода! В общем, несчастный отец и галантный кавалер, обреченный на вечное страдание!
Сказав так, он снова шаркнул ногой, приподняв свой цилиндр. Она завороженно оглядывала по очереди обоих чудаков, долговязого босого меланхолика и пухленького коротышку, застывшего в поклоне, как будто он искал в траве червячков, и, по-видимому, полагавшего, что эта поза придает ему солидности.
— Да пребудет Ваша очаровательная светлость с миром, — продолжал Проглот, — и пусть ни одна забота не мучит вас в связи с тем, что имеет касательство к вашему драгоценному, но достойному свиданию в чудесном месте танцев. Вот тот малозначительный тип с усами отправился за средством лошадиного передвижения для Вашей милости, вернее сказать, за лошадиным средством передвижения, чтобы отвезти вас куда вашей душе угодно, и уж будьте спокойны, вскоре вас ждут танцы и фруктовое мороженое в изобилии! Так что, не тревожьтесь, ведь единственная вещь в мире имеет значение, а именно — благотворительность и щедрость к бедным, жалкой человеческой категории, к которой я имею несчастье относиться, — заключил он со страдальческой улыбкой, обнажающей длинные зубы, держа при этом цилиндр вверх ногами, как плошку для сбора пожертвований.
Приняв позу робкого, но достойного ожидания, он молчал, а в это время Соломон, потихоньку улизнув, занимался каким-то таинственным делом, склоняясь к граве. Обнаружив, что его блестящий цилиндр по-прежнему пуст, Проглот избрал другую тактику для того, чтобы смягчить сердце этой дочери гоев, наверняка ужасной упрямицы.
— Какая прекрасная ночь, не правда ли, дорогая мадам? — продолжал он. — Просто-таки бархатная ночь, весьма располагающая к томлению сердца, и она вынуждает меня выразить, не без такта и всех сопутствующих приличий, мои искренние пожелания по поводу сладчайших мороженых и приятнейших танцев, короче говоря, всех радостей, которых только ваша душенька пожелает. — Он выразительно вздохнул. — Да, юность следует проводить в забавах, законных или же нет, и я выказываю толерантность и понимание, проявляя самые отеческие чувства. И тем шире становятся мои взгляды, что вижу я перед собой само воплощение юности в зените и красоты в таком изобилии, что я охотно готов сравнить Вашу светлость с кобылицей, впряженной в колесницу фараона, или же, что еще лучше, с хорошенько нафаршированной шейкой совсем молодого гусенка, с добавлением большого количества семени пинии. — (Она закусила губу, сдерживая рвущийся хохот.) — Я, кстати, заметил, что благородство идет рука об руку с очарованием и красотой! — (Он кашлянул, сделал паузу. Что это она его молча разглядывает? Он решил задеть патриотическую струнку.) — Ах, милая дама, как я рад оказаться в вашей Женеве, ведь Женева — моя третья или четвертая родина, и я искренне уважаю ее жителей за их добродетельные привычки. Что касается некоторых мелких неприятностей, которые были причинены Мигелю Сервету,[15] — ну, что ж, еггаге humanum est! Ладно, забудем и простим. Вернемся лучше к добродетельным привычкам, вот, например, какая прекрасная вещь ваш Красный Крест! У меня слезы на глаза наворачиваются! Inter arma caritas.[16] Воистину благородный девиз! Я только хочу добавить к этому, что милосердию должно быть место и в мирные времена! Короче, дорогая подруга, выложив все карты на стол, честно заявляю, что я оставил в больнице дядю Салтиеля, который-таки стонет на своей кровати, снедаемый желтухой, и отправился в это место, удаленное от всех городских удобств, не только затем, чтобы принести вам уверения в моем почтении и поговорить о милых пустяках, как светские люди, но еще и затем, признаюсь, удрученный как есть отсутствием денег, чтобы добиться некоторого законного прибытка!
