Витольд Гомбрович - Дневник
Итак, я оказался перед лицом следующей дилеммы: тысячи людей пишут стихи, сотням тысяч эта поэзия нравится, величайшие гении работали со стихотворной формой, с незапамятных времен Поэта чтили — и вот перед всей этой горой восхвалений я с моими подозрениями, что поэтическое богослужение происходит в абсолютном вакууме. Я наверняка растерялся бы в этой ситуации, если бы не подошел к ней как к игре.
Мои опыты сильно укрепили мой дух, и я все смелее и смелее стал искать ответ на мучивший меня вопрос: почему чистая поэзия мне так не по душе? Почему? Не по тем ли самым причинам, по которым мне не нравится чистый сахар, сахар как таковой? Сахар хорош для подслащивания кофе, а не для того, чтобы есть его ложкой с тарелки, как кашу. В чистой, рифмованной поэзии меня удручает чрезмерность: чрезмерность поэзии, чрезмерность поэтических слов, чрезмерность метафор, чрезмерность благородства, чрезмерность сконцентрированности и очищенности от всякого рода антипоэтических элементов наконец, что и делает стихи похожими на химический продукт.
Пение — очень высокая форма самовыражения… Но за много веков наплодилось столько певцов, вынужденных во время пения принимать позу певца, что эта поза все более и более деревенела. Один певец заводил другого, один поддерживал другого в становившейся все более и более исступленной певческой отрешенности: ба! да они уже не для толпы поют — один поет для другого; и вот между ними на путях беспрестанного соперничества, постоянного совершенствования в пении сама собой воздвиглась пирамида, вершина которой достает до небес, на которую мы смотрим снизу вверх, возведя очи горе. То, что должно было быть мимолетным всплеском прозы, стало программой, системой, профессией (сегодня можно стать Поэтом точно так же, как становятся инженером или врачом). Стих разросся до жутких размеров, и уже не мы им управляем, а он правит нами. Поэты стали рабами, и мы могли бы определить поэта как существо, которое больше не может выражать себя, поскольку он должен выражать Стихотворение.
А ведь, наверное, в искусстве не может быть задачи более важной, чем самовыражение. Мы никогда не должны терять из виду той истины, что всякий стиль, всякая определенная поза формируются путем отбора и являются по сути дела обеднением. Поэтому мы никогда не должны позволять какой бы то ни было позе слишком сильно ограничивать наши возможности и становиться кляпом у нас во рту, а уж когда речь идет о такой искусственной, более того — претенциозной позе, как поза «певца», нам тем более следует быть начеку. Однако мы — как это было до сих пор в том, что касается искусства, — значительно больше стараний и времени посвящаем самосовершенствованию в том или ином стиле, в том или ином образе, позе, чем сохранению по отношению к ним внутренней суверенности и свободы, выработке правильного отношения между нами и нашей позой. Создается такое впечатление, что Форма является для нас ценностью как таковой, вне зависимости от того, насколько она обогащает или обедняет нас. Мы самозабвенно совершенствуем искусство, но нимало не смущаемся вопросом, до какой степени оно еще хранит связь с нами. Мы лелеем Поэзию, несмотря на то, что прекрасное не обязательно должно быть «к лицу». Стало быть, если мы хотим, чтобы культура окончательно не потеряла все связи с человеческой личностью, мы должны иногда прерывать наше наполненное трудами творчество и проверять, выражает ли нас то, что мы создаем.
Существуют два противоположных вида гуманизма: первый, который мы могли бы назвать религиозным, в своем стремлении поставить человека на колени перед произведением человеческой культуры, заставляет нас любить и уважать Музыку, например, или Поэзию, или Государство, или Божество; но вот второй, более строптивый поток нашего духа, как раз пытается вернуть человеку его свободу и независимость по отношению ко всем этим богам и музам, которые, в конце концов, — его же, человека, создания. В этом последнем случае слово «искусство» пишется с маленькой буквы. Несомненно, что тот стиль, который способен охватить обе эти тенденции, полнее, естественнее и точнее отражает антиномичность нашей природы, чем тот, который со слепым экстремизмом выражает лишь один из двух полюсов нашего чувствования. Из всех людей искусства поэты — это, видимо, те, кто с большим, чем кто бы то ни был, исступлением падают на колени и усерднее других предаются молитве; они — жрецы par excellence и ex professio, а при таком понимании Поэзия становится священнодействием. Именно эта исключительность повинна в том, что стиль и поза поэтов так страшно несовершенны в своей однобокости и ничем не восполняются.
Еще несколько слов о стиле. Мы сказали, что художник должен выражать себя. Но, выражая себя, он должен заботиться также и о том, чтобы стиль его речи находился в соответствии с его истинным положением в мире, а потому — он должен показать не только свое отношение к миру, но и отношение мира к нему. Если, например, будучи трусом, я беру героический тон, то тем самым я допускаю стилевую ошибку. Если я выражаюсь так, как будто меня все любят и уважают, в то время, как на самом деле люди меня не любят и не ценят, то и здесь я допускаю стилевую ошибку. Если же мы хотим понять суть нашего положения в мире, мы не должны избегать столкновения с теми реальностями, которые отличны от нашей. У человека, сформировавшегося лишь в кругу похожих на него людей и являющегося продуктом этой среды, стиль будет хуже, уже, чем стиль того, кому знакомы разнообразные общности и разные люди. Что поражает в поэтах, так это не только их ничем не уравновешенная набожность, эта их абсолютная преданность Поэзии, но и их страусиная тактика в отношении реальности: защищаясь от реальности, они не хотят ни видеть ее, ни признать, преднамеренно вгоняют себя в состояние умопомрачения, которое есть никак не сила, а как раз слабость.
Не для поэтов ли творят поэты? Не для своих ли приверженцев, то есть точно таких же, как и они сами, пишут они? А их стихи; разве это не произведение некоей узкой группки? Разве не замкнуты они на себя? Само собой, я не упрекаю их в «трудности», я не требую ни того, чтобы поэты писали «понятно для всех», ни того, чтобы их произведения «пришли в каждый дом». Это было бы равносильно добровольному отречению от самых исконных ценностей, таких, как сознание, разум, повышенная впечатлительность и более глубокое знание о жизни и мире — и всё лишь затем, чтобы спуститься на средний уровень. О, нет, на это ни одно уважающее себя искусство никогда не согласится! Тот, кто разумен, деликатен, благороден и глубок, должен говорить разумно и деликатно и глубоко, а кто утончен, тот должен говорить утонченно, ибо высокое существует, и существует оно не для того, чтобы его снижать. Следовательно, современные стихи плохи не тем, что они недоступны каждому встречному-поперечному, а тем, что они рождены в одностороннем, тесном соприкосновении похожих миров, похожих людей. Впрочем, я ведь и сам как автор упрямо защищаю свой уровень, однако при этом (говорю это, чтобы меня не упрекали, что я, дескать, практикую то же самое, с чем борюсь) в своих произведениях я ни на секунду не забываю, что кроме моего мирка существуют и другие миры. И если я не пишу для толпы, то все-таки пишу так, как будто мне угрожает толпа, или как будто я завишу от толпы, или как будто толпа создает меня. Никогда мне не приходило в голову принимать позу «художника», «писателя», зрелого, признанного творца; я выступаю как раз в роли кандидата на звание художника, я тот, кто всего лишь хочет быть зрелым — в постоянной и ожесточенной схватке со всем, что сдерживает меня в развитии. И искусство мое сформировалось не в соприкосновении с группой родственных мне людей, а напротив — перед лицом врага и в схватке с врагом.
А что поэты? Разве стих поэта сможет уцелеть, если попадет не в руки друга-поэта, а в руки врага, в руки не-поэта? Как и любое другое высказывание, стих надо так зачать и так воплотить, чтобы он не покрыл позором своего создателя даже тогда, когда он никому не обязан нравиться. Более того, надо, чтобы стихи не позорили их создателя даже в том случае, когда они ему самому — создателю — не нравятся. Ибо каждый поэт — это не только поэт, и в каждом поэте живет не-поэт, то есть тот, кто не поет, не любит пенья… а человек — это немного больше, чем поэт. Рожденный в среде приверженцев одной и той же религии, стиль умирает при соприкосновении с толпой неверных, неспособный ни защищаться, ни бороться, узкие рамки стиля стесняют жизнь.
С вашего позволения, представлю вам такую сцену… Допустим, в группе из нескольких человек кто-то один встает и начинает петь. Его пение докучает большинству присутствующих, но певец не желает понимать этого, совсем напротив, он ведет себя как будто им восхищаются; он требует, чтобы все пали на колени перед этой Красотой, требует безоговорочного утверждения его в роли Поэта, и хоть никто не обращает на это пение особого внимания, он делает такое лицо, как будто слово его имеет решающее для мира значение, он полон веры в свою Поэтическую Миссию, он мечет громы и молнии, рокочет, грохочет, беснуется по-пустому, но самое главное, он не хочет признаться ни перед людьми, ни перед самим собой, что это пенье даже его самого вгоняет в тоску, мучает, терзает, — а все потому, что он высказывается не свободно, не естественно, не непосредственно, а лишь в той форме, которую он унаследовал от других поэтов и которая давно уже потеряла связь с непосредственным человеческим чувством. А ведь он не просто проповедует Поэзию, он еще и восхищается Поэзией; будучи Поэтом, он любит величие и важность Поэта; он не только требует, чтобы другие падали перед ним на колени, он сам падает перед собой на колени. Разве нельзя о таком человеке сказать, что он взвалил на свои плечи непомерный груз? Поскольку он не только верит в силу поэзии, но и самого себя принуждает к этой вере, не просто предлагает себя другим, жертвует собой ради других, но и заставляет их, других, припадать к этому божественному дару как к святому причастию. Как в таком замкнутом, спертом состоянии духа возникнуть хоть щелочке, через которую сюда ворвется живая жизнь? И речь здесь не о каком-то там третьеразрядном певце, о нет, все это в равной степени относится и к самым знаменитым, к самым лучшим поэтам.
