Захар Прилепин - Обитель
Ногтев ответил:
— Фу ты на.
Зиновий издевался, Ногтев издевался.
Только Ногтев издевался надёжней, потому что Зиновия снова увезли на Секирку.
Туда всегда много желающих, их что-то влечёт, они как дети.
Лагерники делают на себе рисунки — кресты, черепа, купола, дурные надписи о чекистах. Что может быть глупее этого неопрятного занятия: рисовать на себе. Можно пришить к ноге железную банку, так ходить — почему бы и нет, если рисовать рисунки на спине можно.
Лагерники ищут защиты, забавы, дружбы, разговора, развлечения, тепла. Из всего этого списка по-настоящему нужно только тепло. Даже за блат придётся отвечать.
Его рота пока четырнадцатая — запретная: здесь собраны люди, склонные к побегу. Выход за пределы монастыря им запрещён.
Всему своё время.
Лучшее место в тени, лучшая работа — ночью: ночью опасные люди утомлённей, конвой тупей и видит меньше. Ночью легко перепутаться с другими, не отличать самого себя от соседа.
Не думать и не помнить тоже лучше всего ночью.
От Крапина с Лисьего острова передали вещи — там была материнская подушка. Почувствовал к этой подушке что-то человеческое, проколовшее в сердце, — и вскоре выгодно обменял её.
Доходящие в лагерь газеты читал, как новости с того света, которого нет в природе, но вести оттуда идут.
В роте по имени его почти никто не знал: фамилию слышат на поверках, и достаточно.
Артём вёл себя так, как будто у него и нет никакого имени. Он — соловецкий гражданин.
На последнем осеннем пароходе приплыла последняя в этом году партия заключённых.
Там было много зелёных, ребячливых, зубастых, по-дурац-кому улыбчивых, по-глупому напуганных, — они боялись и, пересиливая страх, спрашивали у тех, кто, на их взгляд, мог ответить.
Один подошёл к Артёму во дворе, у ларька, как-то выделил его, а может, спрашивал подряд каждого и копил ответы.
Спросил: как?
Артём смотрел в сторону. Вдохнул и выдохнул. Кивнул: бывай.
Мог бы ответить: так.
Если подробнее, то вот.
Бог есть, но он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтоб мы в него верили?
В чём нуждаемся мы — это другой вопрос.
Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь.
Смерть — это тоже вполне себе жизнь: надо дожить до этой мысли, её с разбегу не поймёшь.
Что до ада — то он всего лишь одна из форм жизни, ничего страшного.
Но ничего не сказал, пожал плечами, кивнул на Щелкачова — Щелкачов пришёл к ларьку за бумагой и карандашом, он любит всё объяснять.
Артём купил себе стакан молока, медленно выпил — стоя к людям не лицом, в лицо могут рассмотреть, и не спиной — в спину могут толкнуть, а боком.
В молоко падали редкие снежинки.
Вернулся в расположение роты, прилёг на свои нары, нары у него не внизу и не вверху, а посередине.
Тюленью куртку Артём вывернул наизнанку и обшил ка-ким-то рваньём — получилось как раз то безобразие, что требовалось. По крайней мере, красноармейцы зариться не будут. Он не снимал её никогда, даже в роте. Спал тоже в ней.
* * *На том же, именуемом «Глеб Бокий», пароходе вернули в лагерь Осипа Троянского.
Он запропал, его пришлось разыскивать на материке, брать под стражу.
В честь поимки Троянского выстроили четырнадцатую роту — включая женское отделение запретниц, их тоже оказалось довольно много.
Заканчивался ноябрь.
Заключённые стояли друг напротив друга.
Мужская рота была построена в два ряда, женское отделение — в один ряд, и первые и вторые — по росту.
На стене Преображенского храма с недавних пор были нарисованы фабричные трубы, самолёт и красная звезда. Над всем этим вывесили лозунг: «Да здравствует свободный и радостный труд!»
Артём сначала разглядывал самолёт.
Думал: «Самолёт».
Потом увидел Галю.
Галя постриглась. Стояла без шапки.
«Через три года волосы отрастут и станут как прежде. Как и не было ничего», — подсказал кто-то Артёму.
Она кивнула ему.
Артём не ответил, а зачем. Просто сморгнул. Она всё равно с той стороны площади не поймёт, отвечал он ей или нет.
…Стояли долго — у Гали на голове накопилась снежная косынка, она не замечала.
Запретницы переговаривались и посмеивались в строю, но к Гале никто не обращался: похоже, к ней относились отчужденно и дурно.
На ней были резиновые сапоги, нелепые и грязные. Артём никогда не видел её в таких сапогах. При том что некоторые из запретниц были одеты хорошо, и даже в модные, на каблуках, сапожки, — объяснялось всё, впрочем, несложно: многие из них работали на конюшнях, ухаживая за чекистскими лошадьми, ну и за чекистами тоже.
Троянский стоял через четыре человека справа от Артёма. Только Артём был во втором ряду, а Троянский в первом. На его лице виднелись несколько ссадин: наверное, били по прибытии — в честь возвращения.
Троянский сутулился и странно, согнутыми в локтях, держал руки — будто они у него не разгибались. С такими руками Троянский был похож на птицу. Все птицы улетели, а этот прилетел.
Ко второму часу появился наконец Ногтев — похоже, пьяный, идущий грузно, как набитый мокрым песком, но твёрдо.
Лагерники ударно прокричали: «Здра!» Здесь в основном были опытные сидельцы, они больше не хотели стоять во дворе.
Поверка началась неожиданно: заключённым зачитали краткий отчёт о работе комиссии по ликвидации нарушений, допущенных администрацией лагеря.
Привлечены к дисциплинарной ответственности столько-то. Лишены должностей и переведены в рабочие роты столь-ко-то. Столько-то приговорены к расстрелу.
Карантинная рота подобралась и насупилась. Цифры звучали жёстко и колко, как железные.
— Каждый день бы такие поверки, — негромко сказал кто-то впереди Артёма.
Артёму не понравилось, что такие слова звучат рядом с ним: могли подумать на него.
Следующим объявили приказ, что отменяют вольную одежду: всем лагерникам отныне полагается единая форма.
Ногтев, слушая, как зачитывают его приказ, медленно поворачивал голову, вглядывался в заключённых. Он был в фуражке, в плаще и сапогах. Всё отлично на нём сидело.
Третий приказ касался полного вывода за пределы монастыря всех прежних монастырских жителей, монахов и трудников. Обратным рейсом они переправляются на материк для полноценного участия в жизни и стройках Советской республики.
Четвёртый приказ гласил, что в связи с многочисленными нарушениями порядка и недостаточными рабочими показателями досрочно освобожденных в этом году не будет. К началу весенней навигации заключённые Соловецкого лагеря особого назначения должны показать достойные результаты. Все заслужившие поощрения, в том числе в виде амнистии, — будут поощрены и амнистированы.
