Захар Прилепин - Обитель
— Это ещё надо посмотреть, какие они шпионы.
— Вот и посмотрите, — морщась как от мигрени, отвечала Галина. — И прекратите тратить моё время на эти… беседы. Меня уже допрашивала комиссия. У вас есть основания подозревать их в некачественной работе? Или в чрезмерном гуманизме?
Чекисты переглянулись. Один из них ухмыльнулся. Другой скривился.
В соседней секретарской комнате раздался шум: кто-то, скорей всего секретарь, резко поднялся с места — загрохотал стул, хором вздрогнули предметы на столе.
К ним вошёл начальник лагеря Ногтев. Взгляд его был тяжёл и в глазах — как песка насыпали: мутно, зыбко.
Артёма он просто не увидел.
— Чего тут несёт эта тварь? — ни к кому лично не обращаясь, спросил Ногтев, подойдя к столу, подняв какую-то бумагу и тут же бросив её.
Два человека ответили одновременно: сама Галя и один из чекистов.
— Стоит на своём: составляла карты, ссылается на Эйхманиса, — поспешно сказал чекист, привставая с места.
— Я боец Красной армии, — медленно сказала Галя.
Ногтев дрогнул челюстью.
— Три года этой суке, — сказал он, не глядя на Галю и уже выходя; потом что-то вспомнил и, остановившись в дверях, чуть даже повеселев, добавил: — У Бурцева в бумагах есть донесение леопарда, что она путалась с заключённым… Прямо на крыше! С тобой? — и перевёл глаза, полные зыбучего песка, на Артёма.
Оказывается, он всё-таки его видел.
— Нет, — сказал Артём, чувствуя, как на него валится огромная соловецкая стена, и спасенья нет. Он никогда не слышал у себя такого голоса — это был голос человека, который имеет право всего на одно слово; но и это слово ничего уже не меняет.
— Кому тут какая разница, — засмеялся Ногтев, показывая на удивление белые и очень крепкие зубы, — тебе всё равно подыхать, шакал.
— Что за кошмар тут у вас. Я Фёдору напишу. Что происходит? — сказала Галя, поднимаясь.
Каждая фраза, произносимая ей, надрывалась и падала.
«Она спрашивает только о себе…» — понимал Артём: о нём уже не шло речи.
Хотя его ещё не объявили неживым. О нём ещё не сказали ничего.
— Три года ей «за самовольную отлучку», — повторил Ногтев, не глядя на Галю. — Пусть радуется, что мы не разбираемся в её блядках, а то нарыли бы… — и вышел.
Дверь ударилась о косяк и со скрипом отошла, оставшись полуоткрытой.
Медленно подошёл секретарь — все зачем-то слушали эти шаги — и накрепко прикрыл дверь. Наверное, это было его постоянной рабочей обязанностью.
Галя без сил опустилась на стул и сидела, закусив губу: она не верила.
Молодые чекисты снова переглянулись: что значил их перегляд, Артём не мог догадаться.
— Вы все будете за это наказаны, понимаете? — еле слышно спросила Галя, как будто у неё вмиг пропал голос.
— Административная коллегия лагеря сама имеет право выносить приговоры, Галина. Вы же знаете, — не глядя ей в глаза, сказал сидевший за столом чекист. Пока она была ему почти ровня — он был с ней на «ты». Стремительный перевод сотрудницы лагеря в число заключённых как бы приподнял её для чекиста… Или, точней, отдалил от него.
— Ногтев отдал неправомерный приказ, сюда приедет комиссия, и ему опять ничего не будет, а вас зароют на Секирке, — набрав воздуха, сказала Галя, и к Секирке голос её вернулся и почти зазвенел.
Стоявший и до сих пор не бравший слова чекист дол-гим взглядом посмотрел на Галину и ответил бесстрастно и веско:
— Тут не надо никого пугать. А то первая доедешь до Секирки.
Галя вдруг посмотрела на Артёма: беззащитно, по-женски, открыто: это было так неожиданно. «Неужели правда?» — говорил её взгляд.
— А с этим чего? — кивнув на Артёма, спросил сидевший за столом чекист.
Артём почувствовал, что кровь закружилась в его голове — так же нелепо и порывисто, как снег за окном, только горячо, горячо.
Второй чекист, совсем немного помедлив, решил:
— Сказали: ей три года — вот и ему три года накинем.
Он с удовольствием прикурил папиросу. На подоконнике были их окурки.
* * *Всё в лице Артёма стало мелким: маленькие глаза, никогда не смотрящие прямо, тонкие губы, не торопящиеся улыбаться. Мимика безличностная, стёртая. Не очень больной, не очень здоровый человек.
У него появилась странная привычка никогда не показывать своего голого тела: шею, грудь, руки — руки всегда в карманах либо, если работает, в старых варежках.
Зубы тоже не показывает.
Слова, произносимые им, — редкие, куцые, как бы их фантики, — ни одно ничего не весит, ни за какое слово не поймаешь: дунет ветер, и нет этого слова.
Лучше вообще без слов.
Всякое движение быстрое, но незаметное, ни к одному предмету или действию прямого отношения не имеющее: вроде, скажем, ест — но вот уже и не ест, и вообще не сидит, где сидел. Вроде подшивается — но нет уже в руках иголки и нитки, и сам пропал, как будто его потянули за нитку и распустили.
Жестикуляции нет.
Всегда немного небритый, но не так, чтоб в бороде. Всегда немного немытый, но не так, чтоб привлечь запахом, — запаха нет.
Он готов своровать, а при иных обстоятельствах отнять еду — но при виде еды никогда не выкажет своего к ней отношения.
Если б гулящая жёнка предложила ему стать к ней в очередь — он бы мог согласиться, но в любую другую минуту не испытывает к женщинам ничего и не смотрит на проход женской роты.
Он больше не делит людей на дурных и хороших. Люди делятся на опасных и остальных. И к тем и к другим он не испытывает никаких чувств. Люди — это люди, к ним больше нет никаких вопросов.
Он может улыбнуться начальству, а мог бы столкнуть любого из них в прорубь и подождать, пока тот утонет.
Он никогда не считает оставшихся дней своего срока, он — насыщенный днями прежней жизни. Но и той жизни не помнит.
Память — как простуда, от неё гудит голова и слезятся глаза.
Его жизнь разрублена лопатой, как червь: оставшееся позади живёт само по себе. Его детство не просится назад.
Мир за пределами соловецких валунов ему не известен, и если бы ему приснилась свобода, она была бы похожа на осеннее ледяное море — у свободы не было предела и не было жалости, она была голой и пустой.
«И в тюрьме, и на свободе — небеса одни и те же», — говорил владычка Иоанн, но Артём, если бы задумался об этом, нашёл бы его слова ненужными и ничего не объясняющими.
Владычки Иоанна тоже не было — потому что нет ничего, что отсутствует перед глазами.
Отец Зиновий ещё недавно был.
Артём мельком видел, как тот говорил Ногтеву:
— Вам мало было предать — вы захотели заново убить Христа. Ведь солдат, который ткнул его под бок копьём, — святой. И Красная армия — она тоже, как поглядеть, желает быть святой.
