Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Слез не было! Доказывать — да, все пытались, и я пыталась, но скулить — нет, не скулила. Никогда…
Я пересаживаюсь за другой стол, поближе к двери. Теперь мне даже виден в щелочку между дверными петлями уголок окна в кабинете.
— Даже когда приехала в Москву и родной дядя на порог не пустил, — продолжает Нина Константиновна, — даже в тот день, там, на лестнице, у него под дверью, я не плакала. Хотя это было страшно — понять вдруг, что все тебя презирают, даже родной дядя. Добиралась в Москву с твердой надеждой: приеду, все расскажу ему, и он поможет, выяснит, докажет. Недоразумение, они ошиблись, что-то перепутали, но дядя — выдающийся ученый, академик, он знает, к кому обратиться, его наверняка выслушают.
Значит, не зря мне снился тот сон! Что ее гонят, что ее обидели. Бедная, бедная Нина Константиновна!.. Но если она уйдет от нас, ей будет еще хуже…
— Мой отец был народным комиссаром. По-нынешнему, министр… В Ереване.
— Так вы армянка! — догадывается мама. — Теперь я понимаю, а то все удивлялась: какие изумительные глаза! Но вы, надо полагать, были еще совсем ребенком…
— Нет, мне было пятнадцать лет.
— А ваша мать, простите?..
— Она была пианистка… Родилась в Париже. Отец там учился. До революции… Привез ее в Ереван. Она была маленькая, хрупкая женщина… И очень красивая… Я на нее не похожа…
— Что вы! Вы тоже красавица! — уверяет мама.
— Нет, она была… совсем другая. Как будто всегда чем-то огорчена. Такой характер. А ведь жизнь была так прекрасна! Невозможно, невероятно прекрасна…
— Верно, уже тогда понимала. Предчувствовала, чем это все кончится.
— Столько друзей было вокруг, всеобщее уважение!..
— Это давно известно: друзья хороши до черного дня.
— Скучала по своему Парижу. Вечно играла что-то грустное.
— Могу себе представить!.. — вздыхает мама. — Нет, я сама в Париже не бывала… Родители ездили, но это еще до моего рождения.
— Как будто жила где-то рядом, по соседству с нами, а не вместе… А в тот день — вернее, ночь, когда отца арестовали… Встала и ушла в свою комнату. Ничего не сказала. А на следующий день явились другие — конфисковать квартиру. У нас была громадная квартира. Стали стучать к ней, потом взломали дверь… Она висела на люстре, над роялем…
— Боже, какой ужас!
— Это слабость — отказ от борьбы.
— Ах, кто знает? Может, спаслась от горшей доли…
— Так просто — встала и ушла. Без единого слова — навсегда. Как будто забыла про меня…
— Ах, Нина Константиновна, милая, что ж она могла сказать?
— Не знаю… Что-нибудь. Все-таки я была ее дочь…
— Нет, вы к ней несправедливы! Поймите: это предел отчаянья… Когда уже нет сил.
— А кто-то из этих, что пришли, пожалел меня… Представьте: пожалел. Сказал: собери самое необходимое и уходи отсюда. Даже помог увязать узел.
— Совершенно верно — даже в таких обстоятельствах человек зависим от вещей.
— Маму вынули из петли, положили на стол… А я взяла этот узел и ушла. Помню: перешла улицу, села в сквере. Целый день сидела. А ночью обессилела, прилегла на скамейке. Вдруг вижу: надо мной скачут звезды. Небо сдвинулось со своего места и пляшет. Я подумала, что сошла с ума. Оказалось — нет, землетрясение. Ереванское землетрясение тридцать седьмого года…
Это, наверно, здорово — когда небо скачет… Надо будет рассказать Ике.
— Адрес дяди я знала. Утром вскочила: надо идти, ехать, спасать отца! До Москвы добиралась больше месяца — не было денег. Открыла его жена. Взглянула на меня и тут же захлопнула дверь. Я ничего не поняла, позвонила снова — думала, она меня не узнала. На этот раз вышел сам дядя. Сказал: «Убирайся отсюда и не смей больше тут появляться!» Вот это… эта минута… это было самое страшное…
— Ах, как я вам сочувствую!.. Столько пережить… Но их тоже нельзя обвинять… Что делать — такие времена. Начинаешь бояться собственной тени…
— Времена тут ни при чем. Я ему этого никогда не прощу. Не попытаться спасти брата. И после этого спокойно жить. Заниматься наукой. Ездить на дачу…
— Что говорить — ужас… Сколько загубленных судеб! Сколько бессмысленного страдания… Одного не могу понять — кому это нужно? Зачем? Чем больше живешь, тем больше убеждаешься: до чего же мерзкий, проклятый мир! Хоть бы он уже провалился куда-нибудь в тартарары — раз и навсегда! Не знать всего этого и не видеть!..
Да, у нее всегда так: то лучше быть живой собакой, чем мертвым львом, то весь мир чтоб провалился…
— Нет, это не выход, — не соглашается Нина Константиновна. — Нужно сделать мир лучше. Добрее, справедливее!
— Нина Константиновна, дорогая, — все это прекрасные слова и розовые мечты. Сколько я ни живу на этом свете, сколько ни наблюдаю, лучше что-то ни на йоту не становится — все только хуже и хуже…
— Но ведь все зависит от людей! От нас с вами.
— Что вы, дорогая! Мы ни в чем тут не властны, в лучшем случае — невольные жертвы. Да и вообще, более мерзкую тварь, чем человек, трудно себе вообразить. Ни одна скотина не способна на такую подлость и такое бездушие! Как вспомнишь, сколько зла причиняется в разное время просто так, походя, без всякой нужды!.. Ладно, бог с ним — все это разговоры в пользу бедных… Объясните лучше, как вы все-таки устроились? Почти ребенок, одна, в чужом городе…
— Устроилась? Очень просто. Нашла завод, где требовались рабочие, получила койку в общежитии. Сказала, что родители погибли во время землетрясения. Четыре года жила с одной мыслью: доказать, добиться правды! А потом война — для таких, как я, это было избавление…
— Ну, знаете, — вздыхает мама, — если уж эта чума, эта всеобщая погибель показалась вам избавлением!..
— И все равно я знаю: произошла ошибка, она разъяснится. Рано или поздно… — В щелочку видно, как заслоняется свет в окошке. Это Нина Константиновна, наверное, поднялась и подошла к окну.
— Ах, перестаньте! — не верит мама. — Это в пьесах правда непременно выходит на свет. В последнем действии. Приезжает некий господин Правдин и призывает всех негодяев к ответу. Да и в пьесе, я вам скажу, большей частью за уши притянуто — для морали. А в жизни побеждают ложь и неправда. Так уж заведено. Да, да — оглянитесь вокруг, откройте глаза, посмотрите! Допустим даже, что вы чего-то добьетесь… Маловероятно, но предположим. Кому от этого станет легче?
— Мне!
— Не знаю. Жизнь им вы все равно не вернете…
— Верну хотя бы честное имя! Поверьте, не так уж много на свете таких людей, как мой отец!
— Ах, Нина Константиновна, дорогая, вы меня извините, но вы безумно наивны. Не обижайтесь, ради бога, подумайте сами!.. С этими прожженными мерзавцами говорить о какой-то чести! Смешно… Ваш дядя, в сущности, правильно поступил — с волками жить, по-волчьи выть. Начнешь доказывать, не успеешь оглянуться, как сам угодишь в ту же яму. То есть я, конечно, его поступка по отношению к вам не оправдываю, но вряд ли такое уж это было для него удовольствие: отречься от брата и прогнать от себя несчастную племянницу. Наверняка после мучился и казнился… Поставьте на минуту себя на его место…
