Ирина Дедюхова - Время гарпий
— Значит, фильм тебе понравился? — уточнила сирена.
— Нет! — отрезала девочка. — И маме не понравился, и бабушке! Они сказали, что вам не стоило так бестактно выделять свою песню о смерти, зная, что вам самой она не грозит. Это некрасиво и лживо, это не искусство! Бабушка сказала, что вы нарочно выделяете в смерти самое грязное и низменное! А еще сказала, что вы нарочно такой фильм сняли, решив, что с музами навсегда покончено. И вся перьями нарочно украсились, а вам нельзя перья носить! И еще ничего не кончено! Ничего!
— Противная девчонка! — разозлилась Воровская, вдруг хищно вытягивая лицо и показывая ряд острых мелких зубов. — Я сейчас всех к смерти провожу! Всех, кто лежит связанным там внизу… Немедленно говори, где твоя бабка!
Воровская будто сгорбилась, чувствуя, как под прижатыми к лопаткам крыльями — опять нестерпимо начала чесаться кожа. Если бы эта мерзкая девчонка знала, как тяжело прятать крылья под платьем с люрексом!
— Бабушка пошла часы Сфейно относить! — выпалила девочка. — Ей Сфейно позвонила! Она сказала, что вы со своими сестрами придете, чтобы часики разбить, чтобы никто свое имя на флаконах не писал! Бабушка успела до вас на такси уехать!
— Гадина какая эта твоя бабушка! Зря она тебя с собой не взяла! Чего она тебя одну-то дома оставила? — насмешливо поинтересовалась Воровская, выставляя острые красные когти. — Думала, что мы с сестрами не спровадим вас… туда, куда и всех?
— А с чего ты решила, будто ее одну кто-то оставит? — раздался механический голосок рядом с девочкой. — Как ты посмела явиться в жилище музы?
— Кто?.. Кто это рядом с тобой? — растерянно спросила Телксиепия, машинально отступая на ступеньку вниз.
— Мне часы тетенька Эвриале оставила! — гордо заявила девочка. — Просила покараулить, пока в Германии разбирается с вашим слепым. Вот! А моя бабушка сказала, что всех вас надо отдавать под суд!
В лунном свете за ее спиной стояли просто напольные часы, но, прищурившись, Телксиепия увидела вместо их потертого резного корпуса — согбенную фигурку то ли старика, то ли юноши, присевшую за девочкой на мощных львиных лапах.
— Хронос? Пощади! — взмолилась сирена, медленно спускаясь по стенке от выпрямлявшейся во весь рост фигуры, начинавшей пылать тем нездешним светом, от которого задымились перья под платьем. Уже понимая, чем это может закончиться, сирена пронзительно крикнула сестрам, пытавшимся вскрыть сейфы внизу: «Уходим!
Сестры! Здесь Хронос! Он готовится воззвать к Мусейону!»
Внизу тут же затихли звуки вскрываемых стен и два страшных женских голоса ответили ей жутким визгом. Телксиепия быстро сбежала по лестнице вниз, стягивая на ходу серебристое платье, стараясь освободить крылья с дымившимися на них перьями.
Сверху уже раздался громкий голос Хроноса, начавшего читать старинный орфический гимн: «Выслушай, о Мусейон, молитву при действах священных!..»
У них оставалось не больше полминуты, чтобы покинуть стремительно оживавшее и подрагивавшее жилище музы, которое они решили осквернить своим вторжением. Она знала, что как только Хронос дойдет в призывах до Справедливости и Благочестия, дом балерины Владимирской превратится в смертельную ловушку для сирен и гарпий.
Подхватив два небольших сейфа, три сирены, не скрывая своего истинного обличья, выскочили из дома, тут же поднимаясь в воздух, разворачивая мощные крылья, на которых тлело дивное радужное оперение. Вслед им неслись слова, заставлявшие корчиться и переворачиваться от боли прямо в воздухе.
…Ты, Справедливость, и ты, Благочестье — оплот величайший!
Всех вас зову — и нимф знаменитых, и славного Пана,
Геру цветущую, Зевса, эгидодержавца, супругу,
Милую я Мнемосину и Муз призываю священных,
Девять числом, и Харит, и Ор я зову вместе с Годом,
Кличу Лето пышнокудрую я и богиню Диону,
Кличу куретов, носящих доспех, корибантов, кабиров.
Прямо через гостиную проходили призрачные колонны жрецов, рассыпавших вокруг себя лепестки цветов, таявших в воздухе, наполнивших дом чудесным ароматом. Будто издалека доносилась музыка и стройное пение, в котором невозможно было разобрать слов. На одних жрецах под просторными одеждами бронзой сверкали доспехи, а за плечами висели широкие палаши. Другие несли музыкальные инструменты, корзины с фруктами и жертвенных животных. Шествие завершал строй мистов-факельщиков в лавровых венках. За ними, едва сдерживая коней, выехал на колеснице грозный молодой гигант. Он кивнул головой с рассыпавшимися кудрями, немного выпустил вожжи, и кони рванули, растворившись вместе всадником в воздухе.
…Кличу Фемиду, блюдущую жертвы у смертных,
Ночь всестаринную я призываю и День светоносный,
Веру и Дику зову, беспорочную матерь Законов,
Рею и Крона зову и в пеплосечерном Тефию,
И Океана великого, и дочерей Океана,
Я и владычную силу Эона зову, и Атланта,
Вечное Время зову и Стикса священную воду,
Ласковых кличу богов, а с ними и Промысел добрый,
Демонов кличу благих для людей и гибельных смертным,
Демонов кличу небесных, земных, и воздушных, и водных,
С ними подземных и тех, кто в огне пребывает горящем,
Кличу Семелу и Вакха со всей его шумною свитой,
Кличу Ино, Левкотею, подателя благ Палемона,
Нику, чье сладостно имя, и с ней Адрастею царицу,
Кличу, Асклепий, тебя, овладыка, смягчающий боли,
Кличу Палладу, зовущую в бой, призываю все ветры,
Грома раскаты и Стороны света зову я четыре.
Кличу и Матерь бессмертных, и Аттиса кличу, и Мена,
Кличу Уранию я и Адониса кличу святого,
Кличу Начало и кличу Предел — он всего нам важнее,
Все вы явитесь теперь благосклонно, с отрадой на сердце
К жертвенным действам священным, к сему возлиянью честному.
За его последними словами по всему дому в воздухе начали вспыхивать искорки и повисли крошечные капельки, в каждой из которых был заключен целый мир. Капельки подплывали к самому лицу, в них с невероятной скоростью проносилось время, превращая каплю в ослепительно сверкавшую звездочку.
— Это волшебство? — спросила девочка, вглядываясь в одну капельку за другой.
— Волшебство лишь в том, что время сжато, а так там все обычно, — ответили часики усталым надтреснутым голосом. — Когда время замедляет ход или останавливается, тогда и кажется, будто ничего хорошего ожидать смысла не имеет. А когда время течет немного быстрее, как в книжках, например, тогда видно, что все уравновешивается, а вокруг не так уж мало настоящих чудес.
— А что такое — «возлиянье честное»? — поинтересовалась девочка, глядя, как по первому этажу проходят призрачные легионы странно одетых витязей.
— Обыденное течение жизни было принято прерывать пиром, особенно, накануне каких-то испытаний, а уж тем более — после них, — ответили часы. — И чтобы все это украшало свое время и краткий миг бытия, дом превращали в жилище муз особым заклинанием, а на пир звали все времена года и всех богов, чтобы они могли насладиться пиршеством, как священным действом.
— И у нас это сейчас будет? — спросила девочка, устроившись на ходившей ходуном лестнице, крепко ухватившись за балясины ограждения.
— У нас сейчас головомойка будет! — встревоженно отозвались часы. — Сейчас твоя бабушка сюда явится! Быстрее развяжи няню и садовника! Скажи, что пряталась под кроватью наверху!
— А пир? Я хочу на пир! — закапризничала девочка.
— Всему свое время, — торжественно пробили часы. — Придет и твое время! Вот тебе на память… Как День и Ночь!
И с этими словами перед девочкой появились две пачки — белая и черная.
— А все вернуть обратно ты можешь? — восторженно спросила девочка, поднимая перед часиками два заветных костюма черного и белого лебедя госпожи Тальони, которыми с детства грезила ее мама.
— Нет, — строго протикали часы. — Только «приметы времени», к которым сейфы твоей матушки не относятся. Но, чтобы она не расстраивалась — вот вам шкатулка драгоценностей балерины Матильды Кшесинской, безвозвратно утраченные ею на пути в Венецию на верхней палубе парохода «Семирамида», когда она в 1920 году навсегда покидала Родину.
— Это такая реликвия, да? — шепотом спросила девочка, но тут же, поставив шкатулку на ступеньку, запрыгала вниз, с восторгом прижимая руки к груди.
Внизу, среди устроенного погрома и таявших в воздухе мыльных пузырьков стояла плакавшая бабушка.
— Бабушка! Мы все живые! Нас не успели примочить! У нас только сейфы сперли! — с радостным визгом бросилась ей на шею девочка.
— Мариночка! Золотко мое! Пусть подавятся этими сейфами! — обливалась слезами бабушка, прижимая к себе внучку. — Ты к ним не выходила, надеюсь? Ты не испугалась?
