Елена Катишонок - Свет в окне
Осторожно, чтобы не оголить корни, переносила очередной цветок в свежую землю. Рыхлые комья держались на корнях – или, наоборот, корни не хотели расставаться с ними; день ото дня приближались непонятные сороковины, и вот настало двадцать пятое ноября.
Какой там «народ», откуда бы ему взяться? Первой пришла Анна Яновна и говорила почему-то вполголоса, словно в квартире кто-то спал. Настя, в зимнем пальто и вязаной шапочке, позвонила в дверь, разделась и сразу начала помогать Ларисе, быстро снуя между кухней и столовой. Что оказалось очень кстати: сегодня все валилось из рук. Спасибо, Настя тихонько подсказывала: «Вилки… Хрен, наверное, к ветчине надо. И хлеб, хлеб забыли. Давайте, я порежу; где у вас доска?»
Все нашлось: и хрен, и горчица; и стол был полностью накрыт, когда появилась Тоня со строгим, соответствующим дню лицом, – и как-то после ее прихода стало ясно, что все в сборе и можно садиться за стол.
Несмотря на скорбный день, все охотно накладывали на тарелки еду, и Карл – единственный мужчина – протянул руку к бутылке с вином, когда в дверь позвонили.
– Сестра пришла, – кивнула Тоня.
Сестра? Что за сестра? Ах, да: Ирина.
Лариса заторопилась в прихожую.
Нет, не Ирина.
Отец с матерью приехали прямо с вокзала, а главное, совершенно неожиданно: на похоронах их не было, хотя Карлушка дал телеграмму.
Несколько минут суеты, пока они топали в прихожей, стряхивая тяжелый мокрый снег, помогли Ларисе скрыть замешательство. Отец вынул из пиджачного кармана тоненькую расческу и старательно навел пробор на чуть влажных седых волосах, пригладил усы. Сложенным носовым платком промокнул лицо, и только тут Лариса заметила, что он рассматривает в зеркале не столько себя, сколько людей за столом. Лицо его оживилось, заблестели глубоко сидящие глаза и даже складки вокруг рта не казались уже такими стариковскими. Мать тоже придвинулась к зеркалу, но смотрела только на себя; обвела рот помадой, что делала только по праздникам, и не глядя протянула к мужу руку за расческой. Он, также не глядя, протянул ей расческу, и мать коснулась волос, в чем никакой надобности не было, потому что волосы остались почти такими же густыми и пышными, как в молодости. Это примиряло ее с пухловатым, нездорового цвета лицом.
– Что ж, думаю, Лара не сказала ничего, ведь сегодня сороковой день, – заговорила мать, входя первой.
– Это я тебе напомнил, – огрызнулся отец, и Лариса испугалась, что вот-вот разгорится привычная перепалка.
– Мои родители, – только собралась представить она, как отец решительно вышел вперед и направился прямо к Тоне:
– Павел, – наклонил голову и с неожиданной галантностью поцеловал протянутую руку. Любезно поклонился Анне Яновне и тоже поцеловал руку. Мать кивнула: «Аглая; очень приятно» и села за стол. Никто из них, казалось, не обратил внимания на Настю, словно естественно было, что какая-то незнакомая девушка хлопочет у стола.
– Это Настя, – Карлу показалось, что он никогда не говорил так громко. – Мы дружим.
Павел поцеловал обе Настиных руки, сопровождая каждый поцелуй словами «очень приятно»; Аглая радостно заулыбалась.
От уютного тепла после улицы оба принялись энергично жевать, как делали уже все собравшиеся. Застолье шло своим ходом. Позвякивали рюмки, плыли над столом, меняясь местами, передаваемые закуски, бойчее и оживленней звучали реплики. Анна Яновна внимательно слушала Тоню и согласно кивала, отчего крохотные сережки, похожие на две красные смородинки, качались и поблескивали. С другой стороны сидел Павел и тоже пытался завладеть Тониным вниманием, то и дело повторяя: «Мы с вами виделись раньше, вот Аглаю спросите», – и поворачивался к жене. Та отвечала невнимательно, пристально и, как ей казалось, незаметно разглядывая девушку. Настя, в новом джемпере, тихонько переговаривалась с Карлом, но к разговорам прислушивалась. Откуда и выяснилось, что авторитетная Тоня приходится родней Карлушкиному отцу. Она говорила о каком-то Коле: «А ты, Карл, помнишь дядю Колю?» – и, не дожидаясь ответа, махнула безнадежно рукой. Тоня называла много других имен, чаще других упоминая сестру Ирину, которая должна была прийти, но не придет, потому что работает во вторую смену; опять сыпала именами, потом замолкала ненадолго, чтобы перевести дыхание, и внезапно перескакивала к рассказу о невестке – то ли своей, то ли чьей-то еще, Настя не поняла. Разбираться в чужих родственниках – безнадежное дело, все равно что расчесывать колтун: его просто надо вырезать и выбросить, как она выкинет из памяти всех этих Коль, Ирин, невесток и кого она там еще перечисляла. Однако Тоню все, кроме Карла, слушали с интересом и сочувственно кивали.
Лариса принесла горячее. Карлушка смотрел на жареную курицу: она была похожа на кающуюся грешницу, бухнувшуюся отсутствующей головой в пухлый матовый рис. Голоса зазвучали громче. Застолье напоминало именины. Казалось, виновник торжества вышел за какой-то надобностью и вот-вот должен появиться.
Запершись в ванной, Лариса уткнулась лицом в кухонное полотенце, теплое и пахнувшее курицей, и крепко зажмурила глаза, из которых так и не пролилось ни единой слезы. Тем же полотенцем зачем-то тщательно вытерла сухое лицо и вернулась в столовую, как раз к Тониному вопросу: «Скажи, а как ты делаешь тот салат с майонезом?..».
На улице Карлу стало легче. Не было утомительных, ненужных разговоров, никакого отношения к отцу не имевших, не нужно было видеть потерянное лица матери, хотя оно все равно стояло перед глазами. Когда он вернется, она будет уже спать, а завтра… Завтра все может быть иначе, хотя вся жизнь происходит иначе вот уже сорок дней. Почему именно сорок дней, он не знал, и спросить было не у кого, а помнились, хоть и смутно, только сорок разбойников из страшной детской сказки.
Настя надела перчатку и взяла его под руку.
– Давай сделаем кружок у театра? – предложил он.
Влажный снег аппетитно уминался подошвами. Оба молчали. Самое удивительное, что со времени Настиного приезда они не успели толком поговорить – все время что-то мешало, да и виделись урывками. Только эта мысль и была общей: рассказать, что не рассказано, но накопилось так много всего, что непонятно было, с чего начать.
Один неверный шаг, Карлушка знал, он уже сделал – в первую встречу после Настиного приезда. В тот вечер снег не падал, а неуверенно летал в воздухе и не решался опуститься на землю, словно понимая свою неуместность в ноябре. И все же это был снег, что означало приближающийся Новый год, а главное, они шли вдвоем под первым снегом, Настя ловила пугливые снежинки, и они исчезали на ладони, не оставив следа.
Сначала на ходу, потом на скамейке в старом парке Карлушка говорил о сценарии – вернее, о своей находке; рукопись он даст Насте или прочитает вслух, но сначала хотел рассказать о черной папке со старыми газетами, о том, как искал клуб кинолюбителей, потому что, если по отцовской рукописи снять фильм… Да, и про киностудию не забыть…
