Светлана Петрова - Кавказский гамбит
— Неандерталец! Хоть бы спросил — удобно ли это нам! А нам — неудобно. Как-то нехорошо, Володя, что мы во всем этом участвуем. Он искренне считает тебя своим приятелем. Скоро будет по плечу хлопать.
— Не цепляйся. Васька — простая душа, без ложных условностей, выработанных цивилизацией.
— По-моему, он влюблен в Зину. Зря ты его поддерживаешь. Это неправильно и плохо кончится.
— Все кончается. Зато он счастлив.
— А Капа? Как смотреть ей в глаза? — взволнованно воскликнула Наталья Петровна. — Капа — обманутая жена, Зина — любовница, и обе — наши хорошие знакомые, которым мы обязаны. Бред какой-то!
Шапошников хмыкнул.
— Жена и любовница — разные ипостаси. Если они не совпадают по времени и месту, то друг другу не мешают.
Наталья Петровна подобные речи слышала впервые. Спросила подозрительно звонко:
— Ты и раньше так считал?
— Разумеется. Просто эти мелочи меня никогда не заботили.
— Мелочи?!
Наталья Петровна возбудилась. Она давно хотела задать вопрос — банальный, но мучительный — и каждый раз откладывала, поскольку ответ предусмотреть не могла. А тут вдруг решилась. В конце концов речь о прошлом. Что это теперь меняет? И она, неуверенно растягивая слова, произнесла:
— Я вот все думаю — любил ли ты меня?
— Не помню. Какая тебе разница?
Она замолчала ошеломленно. Какой ужас! Неужели ее жизнь прошла без любви?! Другую женщину это привело бы в бешенство или отчаяние, но Наталью Петровну — только расстроило. Привыкла в любой ситуации находить лучшую сторону и закрывать глаза на остальное, а тут вдруг приспичило узнать истину! Может, дело обстоит совсем не так? Даже наверняка, не так! И любовь у них была. Не было только нежности, от воспоминаний о которой теперь, на склоне лет, было бы тепло. Наверное, нежность встречается еще реже, чем любовь.
Наталья Петровна собрала остатки мужества, чтобы не заплакать и придать своей речи вид философского рассуждения:
— Разница большая. Любовь сообщает смысл нашему существованию. Когда любви нет, оно распадается на необязательные детали. Обезьяна не тогда стала человеком, когда взяла в руки палку, а когда испытала любовь к особи, не состоящей с нею в родстве.
— Из другой пещеры? Глупости. Чем глубже мы увязаем в паутине так называемого прогресса, который наращивает ускорение, тем меньше в нашей жизни места для сантиментов. Честь и великодушие остались за бортом XIX века, а XX избавил нас от сочувствия. Мы вступили в эпоху цинизма и бездушия. Обрати внимание, как это нравится молодым. А необыкновенная роль любви — досужая бабская выдумка, порожденная дефицитом ума.
Губы жены обидчиво дрогнули, и Шапошников поправился:
— Ну, не ума — натуры, ограниченной кругом задач. Все, что сверх этого, — искажение женской природы и привнесение в нее мужского начала. Любовь — лишь соус на хорошей кухне. И не дуйся. Ты же знаешь, что я не могу без тебя жить. Назови как хочешь — привязанностью, эгоизмом, некоторым нравится величать любовью. Это только слова, а суть одна.
Шапошников выключил телевизор, взял газету и лег рядом с женой, но скоро бросил листы на пол, положил лупу в тумбочку и погасил свет.
Разговор пробудил в нем совсем иные чувства, чем те, неожиданные и ничтожные, что волновали жену. Ему досталась непростая судьба, но по крайней мере это действительно судьба, а не участь. Есть, что вспомнить. Однако нельзя постоянно возбуждаться прошлым. Жить дальше скучно — ни мечты, ни секса. Хотя бы одно из двух должно присутствовать, чтобы хотелось просыпаться по утрам. При отсутствии творческого удовлетворения секс еще долгое время оставался для него иллюзией жизненной силы. Теперь и этого нет. Впору стреляться, и, возможно, он когда-нибудь так и сделает.
Засыпая, Шапошников улыбался краешками губ — никто не знал его истинных мыслей. И это было замечательно. Иногда он склонялся к очевидной истине, что его глубинные соображения никому не интересны. И что это меняло? Он не писатель, чтобы как нудист шляться без портков перед толпой.
А к Наталье Петровне сон не шел. Сначала хотела заплакать, но причины для серьезной обиды не обнаружила. В молодости, чтобы заполучить своего кумира, она готова была на все. Когда поженились, поняла, что легко жить не получится, но смирилась, потому что кумир находился рядом, а это главное. Теперь Володя перестал быть популярным, но внутренне остался тем же, а она порой об этом забывала, и он указывал ей место, усмиряя ее беспочвенную гордыню и не допуская до соблазнительных мыслей и поступков.
Глядя в темноту, Наталья Петровна перебирала фразы и оттенки мужниного голоса, пытаясь разгадать второй план. Занятие зыбкое и нескончаемое. Она устала. Нельзя слишком многого хотеть и придавать словам силу, которой они, по большому счету, не имеют. Слово несовершенно — только безмолвная энергия способна без искажений передаваться от любящего к любимому. Если бы они с Володей вдруг стали немыми, как бы все упростилось и насколько лучше они понимали бы друг друга! Чувства сильнее и умнее слов. Но Зина, Зина-то какова! Два мужа и еще этот пенсионер с желтыми зубами! Наталья Петровна позавидовала не количеству мужчин, а загадочной женской привлекательности, которой в Зине не находила. Неправдоподобно маленькие руки и туфельки тридцать третьего размера — неужели это красиво? Конечно, сама Наталья Петровна ни мясником, ни Василием никогда бы не соблазнилась. Хотя в чудаке Панюшкине, несомненно, есть своя тайна, он о ней даже не знает, но безотчетно чувствует и оттого все время улыбается, всему радуется. А может, это у него от глупости. Уже когда она вышла замуж, к ней тоже разные личности подкатывались, но они все казались ничтожными по сравнению с Шапошниковым. Даже теперь, когда его мужская сила иссякла и ей стали сниться любовные сцены, их героем был все тот же единственный и неповторимый мужчина ее жизни — другого она не желала. Помягче, пожалостливее — да, хорошо бы, но только он — источник обморочного счастья и трепетных воспоминаний. Наталья Петровна представила мужа молодым, красивым, в блеске славы, вздохнула скорее сладко, чем горестно, и наконец заснула.
Утром, встретив жену Панюшкина в магазине, Наталья Петровна открыла было рот, но так ничего и не сказала из того, что вертелось на языке. Она скорее симпатизировала безалаберной секретарше, чем куркулистой Капитолине.
Когда Василий в очередной раз заглянул — предупредить, что идет к Зине, Наталья Петровна не выдержала:
— Послушай, у тебя это серьезно? А как же семья? Собираешься разводиться?
— Разводиться? — поразился Панюшкин. — Зачем?!
— Не суйся не в свое дело, — сказал Шапошников жене.
— Пусть, — примирительно замахал руками гость, видя, что пианист сердится, а хозяйку его слова расстроили. — Пусть. Я Зине за матерью ухаживать помогаю и вечерами через парк провожаю — она темноты боится. А больше ничего.
Этот детский лепет на лужайке Наталью Петровну обмануть не мог. Странный роман ей определенно не нравился. Сама мысль о том, что этажом выше, под ее покровительством прелюбодействуют пожилые любовники, была оскорбительна. Наталья Петровна полагала, что у мужа тоже случались женщины, но, видимо, он охладевал к ним быстрее, чем она успевала удостовериться в измене. Впрочем, даже неподтвержденный факт вызывал у нее отвращение. А тут — сама руку приложила. Наталья Петровна чувствовала вину, к тому же солидарность обманутых жен сидела у нее в подкорке — так матерные слова одни вылетают неизменными из уст инсультника, потерявшего связную речь.
Неожиданно для себя она спросила Капу, которая пришла одолжить утюг — свой перегорел как раз во время большой глажки:
— Василий здоров? Что-то давно не заходил играть.
Капа глазом не моргнула. Жизнь недаром ее мяла и терла. На горошине она не споткнется.
— Здоровее некуда. Шляется где-нибудь. Главное, спать домой приходит.
Она двусмысленно хихикнула, и Наталья Петровна почувствовала себя по меньшей мере идиоткой.
На другой день Панюшкин возвратил утюг и принес большую сочную грушу в кармане безразмерных штанов. Под глазом красовался фингал.
Зная крутой нрав Капитолины, Шапошников расхохотался:
— На шкаф ночью наткнулся? Засветло возвращаться надо, Ромео.
Васька, сосредоточенно расставляя шахматные фигуры на доске, буркнул:
— Какая-то она на старости лет неуживчивая стала. Ревновать вздумала. С чего? Твои — белые.
Сделали по нескольку ходов, и Шапошников, уверенно развивая ферзевый гамбит, вернулся к прерванной теме:
— Выбор жены — дело тонкое. Или она должна быть такой тупой, чтобы не замечать твоих шалостей, либо настолько мудрой, чтобы их прощать. Удобную любовницу найти еще сложнее, самые подходящие — хористки или танцовщицы кордебалета, жаль, в вашем захолустье не водятся. Талант им не досаждает, а ум и стыд примерно в равной пропорции и в большом разведении.
