Дидье Ковеларт - Принцип Полины
Он вдруг посерьезнел, схватил меня за руку, дождался, когда тротуар опустеет, и заговорил, понизив голос:
— Я не забуду, что ты для нас сделал, парень. Долг чести, ты знаешь, что это для меня значит. Хочешь орден Искусств и Литературы, передачу на Франс-Кюльтюр, кресло в Академии, должность директора культурных программ на Франс-2? Только скажи.
Я поблагодарил, не попросив ничего конкретного. Трудно сказать, сколько блефа или наивности было в его монологе туза. Во всяком случае, помимо вновь приклеившегося ко мне пластыря, я понял одну вещь: в одиночестве, иссушившем меня после смерти Улисса, мне нужен был друг. Что-то вроде старого кореша-однополчанина. Я не знал, какой будет моя встреча с Полиной, но пока она вновь стала связующим звеном между нами.
— Ты, верно, здорово переживал, что малышка Луиза тебя бортанула, — продолжал он, явно радуясь за меня. — Соседи мне рассказали. Вовремя я, а? Прокатишься в Англию, развеешься. И успокою тебя сразу: если хочешь Полину, оставляю ее тебе. Я-то до нее теперь недотягиваю. Лучшая из выпуска в Оксфорде и будущий Гонкур — вот это будет пара века!
Действительность вдруг настигла меня в сточной канавке на авеню Жюно. Завтра утром нам с Самирой предстояло настелить двенадцать паласов в офисном здании в Исси-ле-Мулино. Стройка века для нас. Премия, необходимая, чтобы заплатить моему дантисту. Я сказал Максиму, что не могу отвлекаться: я с головой погружен в роман, которого мой издатель ждет к концу месяца.
— Ну и что, возьми рукопись с собой, поработаешь в Евростаре. — Прежде чем я успел ответить, он открыл багажник «Даймлера». — Я заказал нам два места в бизнес-классе, тебе никто не помешает. Выезжаем завтра в восемь часов.
Багажник оказался битком набит чемоданами, чехлами с одеждой, папками и всевозможной снедью — похоже было, что Максим жил в машине. Он закинул на плечо саквояжик, взял большую дорожную сумку от Черутти и повел меня к моему дому.
— Я забронировал номер в «Гeopгe V», но если ты можешь меня приютить, тогда уж лучше у тебя. А то всю дорогу в отелях, обрыдло. И мне надо уйму всего тебе рассказать. Черт, до чего же я рад тебя видеть, ты не представляешь! Знал бы ты, чего мне стоило помешать тебе написать обо мне, но пока я не заполучил досье, ты рисковал головой, — постойте, мадам, я придержу вам дверь.
Он помог консьержке вынести мусор, после чего похвалил моего пресс-секретаря, мол, правильная дамочка, своих не сдает: она отказалась дать ему мой новый адрес, и ему пришлось просить Полину взломать базу данных авторов издательства «Портанс». Я даже не отреагировал, огорошенный его предыдущей фразой.
— Живешь на халяву, ни тебе квартплаты, ни налога, ты все понял в жизни, — продолжал он на лестнице. — Клевая хаза.
Я предупредил его, что никогда не принимаю гостей: в квартире ужасный беспорядок, и у меня нет второй кровати. Он успокоил меня: прожив пять лет втроем на девяти квадратных метрах, не привередничают.
— Но тебе было бы лучше в «Георге V»… — робко начал я, доставая ключи. — Это же один из самых роскошных отелей в Париже.
Он взял меня за руку и вставил ключ в замочную скважину.
— Настоящая роскошь, старина, — это когда можешь выбирать, с кем тебе жить. Все остальное — вопрос декора.
Уловив смущение в моем взгляде, он подбодрил меня тычком и бросил свою сумку на диван в гостиной.
— Ты правду сказал, бардак еще тот. Если тебе удается не заблудиться во всех этих бумажках, ты герой! Давай угости меня пивом, и я поведу тебя ужинать.
Он без приглашения прошел на кухню, где была разложена моя рукопись. Взялся за ручку холодильника и замер перед фотографией голой Полины на четвереньках.
— Вот оно как, ты сохранил на память! — обрадовался он. — Хороша она была все-таки в койке, ничего не скажешь… я — то думал, что со временем приукрасил.
Ностальгически вздохнув, он провел пальцем по контуру ее грудей, словно бы парящих над простынями. Потом повернулся ко мне с насмешливым сочувствием, показывая кусочек члена, который мои ножницы отрезали у лона Полины:
— Себя-то ты не очень любишь, а?
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять его слова. Он подумал, что фотография сделана автоматической съемкой. Я тихо сказал: — Это был не я, Максим. Снимок сделан снаружи, телеобъективом.
Он нахмурил брови, наклонился к фотографии, едва не уткнувшись в нее носом.
— Постой, постой… Это у нее в Гренобле, ага! Ты застукал ее с другим, пока я сидел? Да?
Но когда это было?
Его губы кривились в вымученной улыбке, какой я прежде у него не видел. Этакая показная беззастенчивость, побуждающая к обидным откровениям. Я успокоил его:
— Это не другой, Максим. Это ты.
У него отвисла челюсть. Казалось, это ранило его больнее, чем если бы Полина тайком изменила ему. Наконец он сглотнул, положил холодную руку мне на плечо и заключил, чтобы разрядить атмосферу:
— А ты, стало быть, отрезал мне конец. — Я уточнил, что снимок был в отчете частного детектива, приложенном к его судебному досье, которое я получил через анонимного посредника. Он стукнул кулаком по фотографии так, что отлетел магнит, державший ее на холодильнике.
— Как же я был прав, черт побери! Знал ведь, что они возьмутся за нее, если я не сделаю вид, будто она мне по фигу! И где он, этот отчет?
— Я все послал в «Канар».
— Чего? Да ты больной на всю голову!
— Кроме фотографии. Я думал, что правильно делаю… Они ничего не напечатали, не беспокойся.
— Тоже мне, удивил. Но ты оставил себе дубликат!
— Нет.
Он медленно провел рукой по лицу.
— Твою мать. Что там было, в этом отчете?
Про президента и про меня?
Я напряг память, чтобы опять что-нибудь не ляпнуть.
— В общих чертах, наркоторговцы заплатили тебе, чтобы ты его убил в 1981-м, но он тебя перевербовал…
Его кулак обрушился на стол с такой силой, что листки моей рукописи рассыпались по полу.
— Враки! Мне было девятнадцать лет, и я хотел угнать его тачку со стоянки ресторана, где гуляла свадьба, вот и все. Только он свалил с праздника раньше, чем я думал, со своим тогдашним водителем, итальяшкой, и тот кинулся на меня с ножом. Я-то умею за себя постоять, так двинул его ногой, что он сам на этот нож напоролся, да еще и толкнул своего патрона, и тот раскроил себе черепушку о радиатор «Даймлера». Вот тут-то я его и узнал. Робер Сонназ! Ну влип так влип! Это же он спас «Ассоциацию Маршероль», где мой папаша был вратарем. Извини, я не нарочно.
Осознав масштаб бедствия, он собрал с пола листки и принялся складывать их по порядку, невзирая на мои протесты.
— Короче, сел я за руль и повез их в больницу По дороге все умолял президента простить меня. Рассказал ему всю мою жизнь, как папаша запил горькую, после того как выбил мениск, как старший брат меня лупил, как я завербовался в семнадцать лет в альпийские стрелки, как мыкался, когда меня из армии турнули за то, что вступился за гомика и отмутузил двух унтеров. И он, вместо того чтобы подать жалобу, возьми и найми меня вместо того итальяшки.
Покончив с уборкой, он опустился на стул, упершись локтями в мои листки, и с умилением вздохнул:
— Он дал мне шанс, что тут скажешь. Вправил мне мозги, спас меня… Без него я бы так и остался мелкой шпаной. Я обязан ему всем.
— Но кто прислал мне это досье, Максим? Его друзья или его враги?
— Знай ты их, понял бы, что большой разницы нет.
— Ты думаешь, я дал маху с «Канар»?
Он закрыл тему, сказав, что, так или иначе, это древняя история: он свел счеты со всеми, кто мог доставить нам неприятности. Это «нам» усилило тревогу, охватившую меня задним числом. Он убрал локти с рукописи, разгладил листки, точно простыню расправил, и вскочил со стула, хлопнув в ладоши:
— Ладно, сегодня все не важно, кроме нас троих! И предупреждаю тебя, писатель, сегодня вечером ты заново впишешь меня в настоящую жизнь! Давай-ка мне Париж by night![18] Все лучшие кабаки!
На самом деле не я ему, а он мне открыл город, в котором я прожил семь лет. «Каспийская икра» на площади Мадлен, панорамный ресторан на втором уровне Эйфелевой башни, «Кастель», «Режин», «Элизе-Матиньон»… Все храмы ночного Парижа, которые он обходил в свое время по средам вечером, уложив спать Робера Сонназа, в ту пору, когда тот заседал в Финансовой комиссии Национальной ассамблеи.
Наличные текли рекой из его карманов, чаевые превосходили суммы счетов, он орал «Да здравствует Республика!» на спящих улицах и раздавал конверты бомжам, горланя на мотив «Марсельезы»: «О фонды тайные Отчиииизны!..»
На рассвете, пьяный в стельку, он усадил меня на заднее сиденье «Даймлера», величая «президентом».
Без двадцати семь я обнаружил себя в своей постели, разбуженный внезапно поставленным мне на колени подносом с кофе и круассанами.
