Ольга Чайковская - Счастье, несчастье...
Тут они все разом вскакивают на ноги, и на лицах их такая дикая, такая дрожащая ярость, что, кажется, минута, и они кинутся на нас. Глаза Сарибека бешено пульсируют.
— Ваши документы,— говорит он мне очень тихо.— Я извиняюсь.
После двух отчаянных часов мы понемногу вырабатываем компромисс. Карине разрешат прийти к детям, но в комнате будет сидеть Сарибек. Мы возражаем. Ну, тогда так: в комнате будет сидеть брат Балабек, играя в шахматы с парторгом, в соседней комнате — Сарибек, а Карине в это время будет непринужденно играть с детьми. Совершенно измочаленные, мы соглашаемся на это дикое предприятие.
Карине приезжает ко мне в гостиницу задолго до назначенного часа. Вынимает игрушку: маленький робот с веселой рожицей вышагивает по паркету. «Приближается час»,— говорит она. Ее лихорадит. По дороге решаем, что сперва придем мы с парторгом, потом уже позовем Карине. Стучим и... О, удивление! Перед нами мирная праздничная семья. Дети нарядны, Сарибек при галстуке, яростно нам улыбается. Несут фрукты. Сейчас Сарибек непринужденно сядет в другой комнате, а брат Балабек непринужденно станет играть в шахматы, а...
Только вот не пойму, что с Гоар — она грызет ногти, рот и глаза, и все лицо ее словно бы стянуты — ее не узнать. От моей руки отшатывается, как от змеи, и убегает. Сурен настороже, но все же согласен со мной играть. И тут непринужденный Балабек говорит мне быстро и повелительно:
— Оставьте ребенка!
— Почему?
— Оставьте ребенка! — орет он.— Или я буду запрещать все это!
Теперь понятно: по их сценарию не нужен веселый мальчик, нужен испуганный. Но Сурен хохочет, и в это время в дверях показывается Карине. Она тихо стоит и смотрит на сына. И сын, разом притихнув, уже смотрит на нее двумя своими сливами. Сейчас она присядет, поставит на иол игрушку и...
Но из соседней комнаты, словно только этого и ждала, вылетает Гоар. Она хватает брата в объятия и не плачет, нет, она воет, подняв к потолку белое лицо. Сурен мужественно смотрит на нас, только кровь отливает от его лица, теперь такого же белого, как у сестры. Детей уводят, за ними идет парторг, из соседней комнаты нам видно, как этот грузный седой человек садится на корточки и пускает робота, который, ухмыляясь, вышагивает по паркету. Из угла, обнявшись, смотрят дети.
— Я больше не могу,— вдруг говорит Карине мертвыми губами.
Боюсь, она сейчас упадет. Надо уходить, и я делаю последнюю безнадежную попытку — подхожу и предлагаю ребятам от мамы две плитки шоколада. Эффект превосходит все мои ожидания.
— Не бери! — страшно кричит Гоар, и мы понимаем, что глаза ее видят смерть.
Плитки я уношу, не оставляю. Кто знает, какое им здесь найдут применение...
И вот они — Сурен и Гоар — выйдут в жизнь.
Вечно настороже, в предчувствии опасности, в ожидании удара. Если, став взрослыми, они поймут, что их обманули, они будут думать, что миром правит клевета; если они ей поверят, то жизнь, где мать может принести детям отравленный шоколад, покажется им и того страшней. А каковы станут они сами?
В этой истории дети были пассивным объектом низких страстей, а бывают случаи, когда ребенка превращают в активный «субъект» семейной тяжбы.
У маленького Костика были и отец, и мать, и бабушка, и дедушка, он рос счастливо, пока родители не расстались. Суд оставил его матери, но, когда детский сад выехал на дачу, отец, наняв за десятку мальчиков-подростков, их руками выкрал сына, спрятал и, как и Сарибек, жену к нему не подпускал. Но вот педагоги стали замечать неладное: Костик время от времени делал странные замечания, например, что папа лучше мамы, у него подарки дороже и мебель в доме красивей; и вообще мама, когда он был маленький, отнимала у него конфеты, чтобы съесть самой. А главное, у дедушки, маминого отца, есть ордена и медали, только все они сняты с наших убитых солдат. «Если не верите,— гордо прибавлял мальчик,— спросите моего папу». Согласитесь, что это ничуть не хуже «отравленного» шоколада, только преподносилось ребенку каждый день.
Однажды в юридическую консультацию пришел мальчик, ему нужен был совет юриста.
— Если кому-нибудь плохо дома,— спросил он,— может этот человек уйти в другую семью?
— А кто этот человек? — спросил в свою очередь юрист.
— Так, один мальчик,— был ответ.
Надо думать, что юрист объяснил ему, что родителей не выбирают. А Максим не знал, что делать: ему сказали, что у него не родная мать, а мачеха. Спору нет, Зою Николаевну он любил, но почему же она никогда его не защищает? Та, родная, таинственная, где-то далеко живущая (или его от нее прячут?) в обиду бы не дала. Обид между тем накопилось немало, он вспоминал самые горькие, и в их числе один случай, происшедший на даче. Максим вместе с другими ребятами лазил на чужой участок, хозяйка их гоняла, они принялись кидать в нее камнями — поступок, что говорить, безобразный. Узнав о нем, Павел Максимович, отец Максима, схватил палку, обломал ее о Максима, а потом отшвырнул от себя сына так, что тот рассек лоб. Вернувшись, Зоя Николаевна застала Максима дрожащего, в слезах и крови. Узнав о постигшем его наказании, она прежде всего спросила, какой была палка. Дрожа и всхлипывая, Максим показал — сантиметра два толщиной. Тогда Зоя Николаевна спросила, сколько раз отец ударил. Раз двадцать, ответил Максим.
— Мальчик,— размеренно сказала Зоя Николаевна.— Если бы палкой толщиной в два сантиметра он ударил тебя двадцать раз, тебя бы не было в живых. Вывод? Ты фантазируешь.
Педагогика Зои Николаевны была последовательна — требовательность и еще раз требовательность; ни в коем случае не жалеть, никакого плаксивого сиротства. А главное, она была именно их тех взрослых, которые считают необходимым поддерживать авторитет друг друга во что бы то ни стало, пусть и вопреки справедливости.
Вот так и рос Максим между взрывами отца и ледяной требовательностью матери. Да, оба они любили его и заботились о нем, особенно Зоя, которой было не так-то легко поддерживать мир в семье, учитывая бешеный характер отца и растущую нервозность сына. И вот, чтобы они немного отдохнули друг от друга, она придумала отвезти Максима к их доброй знакомой Вере Васильевне Ковалевой; отвезли его на две недели, но как-то само собой прошло два месяца, а когда за ним приехал отец, мальчик вернуться домой отказался. Тогда Павел Максимович железной хваткой схватил его поперек живота и понес, а тот стал орать и вырываться, вмешались соседи, разгорелся скандал не хуже, чем в доме Сарибека, произошло даже что-то вроде драки, во время которой Максим убежал на чердак и там схоронился. Правда, на следующий день Вера Васильевна убедила его вернуться домой, но под Новый год опять возник конфликт, родители хотели встречать на даче, а сын не хотел и стоял на своем, отец был сильнее и с криком: «Уходи!» — вытолкал его за дверь, а потом дрожащими от бешенства пальцами набрал номер Веры Васильевны и бешеным голосом поздравил ее «с Новым годом и новым внуком». Зоя Николаевна опять не вступилась.
От родителей долго не было вестей, а потом появилась Зоя с приказом Максиму отправиться в интернат., Отсюда на воскресенья мальчик бегал не домой, а к Вере Васильевне и однажды тяжело заболел. Она ухаживала за ним более двух месяцев, а Павел Максимович писал во всевозможные инстанции, что она сманила у него сына. Конфликт разгорался. В ходе его Ковалевы вспомнили, что у Максима есть родная мать, ее разыскали и вызвали телеграммой. И вот однажды, когда Максим шел из школы, во дворе его поджидала Таня, младшая из Ковалевых.
— Максим,— сказала она,— там, наверху, тебя ждет человек, который знает тебя с детства.
Он сразу понял — Она! Наконец-то Она! — отшвырнул портфель в сторону и кинулся наверх но лестнице.
Там стояла и улыбалась ему, и протягивала ему руки красивая женщина. Он кинулся в эти руки с великим облегчением, и плакал, и Ковалевы плакали, счастливые, что соединили разлученных. Но таким образом в борьбу вступила еще и третья сила. Конфликт крепчал. Родители Максима (отец и Зоя) и Ковалевы (не Вера Васильевна, а младшие члены семьи), увы, все больше входили во вкус.
Павел Максимович охотился за сыном, а тот прятался. Павел Максимович писал, куда мог (подкупили мальчика, развратили мальчика, их надо судить, их надо гнать с работы), и мальчик об этом знал. А Ковалевы терпели, терпели, не вытерпели — и тоже стали собирать на Павла Максимовича «компромат» (что при его характере было нетрудно), все это непрестанно и бурно обсуждали, не стесняясь присутствия мальчика. Конфликт набирал силу, грозя взрывом, который и не заставил себя ждать. Катастрофа приняла вид «объяснительной записки», где Максим объяснял, почему не хочет жить с отцом.
