Имре Кертес - Английский флаг
Да, да, это оно, то неповторимое сияние неба, это он, тот неповторимый шафранно-желтый цвет. В этом безжалостном свете, в этом желтом сиянии внезапно рухнуло, развалилось все то, что до сих пор держалось упорно и прочно; вековые стены вдруг стали податливыми, как губка; всякое сопротивление было сломлено. Под испытующим взглядом посланца город сделался трусливо словоохотливым: он лежал перед ним, открыв ему все свои поры, разоблаченный, побежденный, лежал, еще упираясь по инерции, но уже сдавшись на его милость. Он был как фотопластинка в ванночке с проявителем: под его взглядом он оживал, пропечатываясь из-под тонкой белесой пелены. Благородная красота слезала с домов, как обгоревшая кожа; на ее месте стыли трухлявая патина и задубевшее высокомерие, обветшавшие, осыпающиеся, беспомощные. Прихотливо сплетенная мелодия барочной помпезности (так бывает, когда в мирно звучащую музыку врывается грохот орудий) утратила монолитность, пошла трещинами, стала рассыпаться на нелепо взвизгивающие, надрывные аккорды. Улицы города, его здания, его орнаменты, его архитектурные излишества вдруг окунулись в реальное время: глянец вечности осыпался с них, и открылась непрочность, мгновенность их бескрылой посюсторонности, их случайная одноразовость, вопиющая их неуместность. Уполномоченный смотрел — и видел: город совсем не таков, каким его показывают, а таков, каким должен быть. В груди его вздымалось мрачное ликование: ага, работа начинается успешно; в какой-то момент он спохватился, вспомнив, что он не один. Германн рядом с ним все говорил — обращаясь уже не столько к нему, сколько назад, к его жене и простирая руки к тому миру, который все навязчивее требовал к себе внимания; Германн показывал, объяснял: здесь жил такой-то, там выступали с лекциями, отсюда держали речь, оттуда управляли герцогством; а женщина — по неосведомленности ли своей? или потому, что цели их где-то пересекались? — подбадривала его вопросами, громко выражая свое восхищение, свой интерес.
— Где тут можно сесть на автобус? — сухо перебил его посланец; мгновению нельзя дать сломаться, ему и так уже отовсюду грозила опасность; к счастью, Германн сразу же указал пальцем на площадь в конце улицы: зеленые кроны деревьев и пестрые колышущиеся навесы над витринами на ней были уже почти рядом. Однако перед самой площадью машина неожиданно свернула на боковую улочку; Германн объяснил свой маневр предписаниями уличного движения: действительно, еще один поворот — и они вновь увидели площадь, но уже с другого угла. Германн остановил машину в устье улицы и показал на серые громады автобусов, стоящие возле асфальтового островка. Они поблагодарили его и вышли; ребенок, с удивлением обнаружив утрату предмета своей шумной дорожной радости и догадавшись, что происшедшее изменение, видимо, необратимо, разразился сердитым ревом, и женщина снова склонилась к нему, чтобы утешить дитя по крайней мере еще одним поцелуем, еще одним прикосновением; затем, взаимно желая друг другу успехов, Германн и его пассажиры распрощались. Лицо Германна — лицо беглеца, обретшего наконец свободу и не способного скрыть свое облегчение, — доброжелательно обернулось к ним из бокового окна; он дал им еще несколько добрых советов: обедать здесь стоит только в том знаменитом отеле, который получил свое имя то ли от носорога, то ли от гиппопотама — посланец тут не очень внимательно его слушал, — во всяком случае, от какого-то южного большого животного; и еще вот что: если они ничего не имеют против, то на обратном пути он готов их снова забрать, если, конечно, им подойдет время, половина пятого, здесь же, на этой площади. Женщине предложение очень понравилось, так что отказаться было неловко; хотя, конечно, большой вопрос, закончит ли посланец к этому времени свои дела; да и вообще — не на то ли годен любой точный срок, чтобы препятствовать ему в выполнении его долга?.. Наконец они остались на площади одни.
— Так, — спросила жена, — куда теперь?
— Прежде всего я должен сделать свою работу, — ответил он.
— Хорошо, — сказала она. — Поехали.
Они сделали несколько шагов и из глубокой тени переулка вышли на площадь, залитую пламенным светом летнего солнца. Несмотря на раннее время, площадь отнюдь не выглядела пустынной; чувствовалось, что она — живое, пропитанное коммерческим духом сердце большого артистического квартала; недалеко от угла, напротив массивного фонтана, они увидели кондитерскую с террасой, которая манила прохожих пестрыми солнечными зонтиками, яркими цветными скатертями и удобными камышовыми креслами. Еще шаг-другой — и будет поздно; посланец остановился.
— Тебе, — сказал он, — не обязательно со мной ехать. Если нет настроения, оставайся.
— Почему это у меня нет настроения? — взглянула на него жена, и ее открытый взгляд, уверенное лицо вдруг пробудили в нем какое-то дурное предчувствие.
— Боюсь, — ответил он, — что… в общем, что тебе будет скучно. Ты могла бы пока погулять по городу. А потом бы подождала меня, скажем, в этой кондитерской.
Она внимательно оглядела террасу.
— Это будет еще скучнее, — ответила она серьезно.
— Тогда пройдись по магазинам, — предложил муж.
— Зачем? — Ее настойчивый взгляд был устремлен на него; посланцу пришлось отвести глаза, чтобы продолжить.
— Ну, мало ли. Что-нибудь тебе наверняка захочется купить.
— Не захочется, — прозвучал ответ. Они помолчали. На той стороне, возле автобусов, возникла какая-то суета, словно перед отправлением; время явно торопит, а жена не желает облегчить ему задачу.
— Мне нужно побыть одному! — вырвалось наконец у него грубо, почти неприязненно, словно признание в преступлении.
— Ты обманываешь себя, — пожала она плечами. — Нельзя тебе одному, ты сам знаешь.
Да, он знал это, хотя не желал знать; он отчетливо видел ту водную бездну, ту воронку, в которой бессильно и вяло кружились, погружаясь все глубже, обломки его решения — некогда гордого корабля.
— Я твоя жена, — продолжала она. Они опять помолчали; посланец подыскивал слова для ответа, но жена опередила его. — Я хочу ехать с тобой, — произнесла она твердо и просто, с уверенным сознанием своей безграничной власти.
Посланец опустил взгляд на тротуар; он еще пытался бороться, но чувствовал уже, что проиграл. Он понимал, что поступает легкомысленно, что совершает большую ошибку — именно этого он все время боялся; и все-таки он сказал — ничего другого не оставалось:
— Поехали.
Они огляделись, стоя на краю тротуара, потом, взявшись за руки — как ходили всегда, — пересекли мостовую, лавируя между едущим транспортом, и направились прямо к автобусам.
УТРАТА ОРИЕНТИРОВ.
ВОРОТА
Когда они оказались на другой стороне, посланец так удивился, что ему пришлось задать себе вопрос: а на что, собственно, он рассчитывал? Что его тут удивляет? Что не один-единственный, совершенно особый автобус отправляется по одному-единственному, совершенно особому маршруту? Но ведь никто ни о чем подобном ему не говорил, да и сам он не мог, при трезвом свете дня, такого предположить; так что если что-то и заставило горько разочароваться, то это что-то — его собственные иллюзии. Они оказались на самом обычном автовокзале, где им пришлось искать нужный маршрут среди пяти или шести одинаковых автобусов, которые курсировали между городом и окрестными селениями. Подобно всем остальным, их маршрут целесообразно продуманный, представлял собой обыкновенный сельский рейс, с определенным числом остановок, на одной из которых — название они нашли на пыльной табличке, в ряду прочих, малозначительных, никому ничего не говорящих названий — им предстоит сойти. Исключительно ловко, покачал головой посланец. Просто диву даешься, до чего примитивный, бесхитростный, но как раз поэтому эффективный и опасный метод. Расчет тут строится на монотонной скуке долгого ожидания, опасность таится в том, что в конце концов ты готов смириться со всем; да и долго ли можно сохранять целеустремленность, сидя на липком сиденье из искусственной кожи, нагретой падающими через закрытые окна солнечными лучами; можно ли долго сопротивляться заволакивающему сознание безразличию в несмолкающем, заставляющем дрожать все вокруг реве заведенного мотора и в равнодушной, усыпляющей болтовне пассажиров в тяжкой духоте салона?
К счастью, шофер — который выполнял и обязанности кондуктора, продавая билеты, — заверил их, что до отправления остается всего-навсего десять минут; быстрый подсчет показал, что едва ли они окажутся на месте раньше полудня, а в половине пятого их уже будет ждать здесь, на площади, Германн, и ведь нужно еще считаться с женой: может ли посланец отказать ей в обеде, в отдыхе где-нибудь под тенистыми кронами, в приятном времяпрепровождении? В общем, на осмотр места остается часа три, не больше, озабоченно покачал головой посланец. Он посмотрел на жену: она молча сидела рядом, лишь на лице у нее написано было, как ей не по себе в этой обстановке и как она старается не быть ему в тягость, — может ли он допустить, чтобы долгое ожидание и раздражение, связанное со всеми этими мелкими досадными обстоятельствами, настроили его против нее? Разумнее было присмотреться к попутчикам: почти все это были крестьяне и крестьянки, редко кто среди них выделялся чуть более городской внешностью — наверное, это были местные ремесленники. Бросалось в глаза множество полнокровных, красных лиц с сеткой лиловых жилок, темные платки на плечах, жирные затылки, непомерно большие конечности и тяжелые, носимые как посторонний груз, животы и груди. Люди громогласно переговаривались, выходили из автобуса, карабкались по крутым ступенькам назад, поднимали в багажные сетки узлы и снимали их, перекликались с сидящими на дальних сиденьях знакомыми, те так же громко кричали что-то в ответ — слепые орудия какого-то хитроумного замысла, они добросовестно играли свои роли, послушно соответствуя связанному с ними расчету. Женщина сельского вида в чепце везла в корзине молодых уток; одна из них нашла возле кромки платка, которым завязана была сверху корзина, доступ к живительному воздуху — и то и дело высовывала в щель желтый крякающий клюв, хватая им пустоту; хозяйка, ни на минуту не прерывая оживленный обмен мнениями с соседями, большим пальцем небрежно вдавливала шумно протестующую утиную голову под платок; сцена повторялась многократно — утки и люди старательно перекрикивали и перекрикивали друг друга, — пока наконец утиная шея не была безжалостно свернута набок, а узел платка над ней не затянут натуго. Жена посланца — она наблюдала за событиями с ошеломленным лицом — несколько раз поворачивалась к мужу, собираясь что-то сказать, но по какой-то причине удерживалась от реплик; однако экзекуция, проведенная с таким вопиющим безразличием, заставила ее выразить свое возмущение вслух; муж ответил, что не видел ничего, что расходилось бы с общепринятой практикой.
