Имре Кертес - Английский флаг
— Но… ведь… — все не мог прийти в себя ошеломленный Германн. — С чего вы взяли, что я вам буду звонить? Мы об этом не договаривались.
— Ну хорошо, — сказал посланец. — У вас, если не ошибаюсь, что-то случилось, верно?
— Д-да… — донесся далекий голос. — Случилось. Ребенок…
— Ребенок?!
— Да. Ребенок… заболел.
Посланец закусил губу. Самая банальная, самая примитивная отговорка! Неужто даже не покраснел? — думал посланец.
— Очень жаль, — сказал он в трубку. — Если бы вы потрудились сообщить это хотя бы десятью минутами раньше, у нас еще была бы надежда успеть на утренний поезд.
— И речи не может идти ни о каком поезде, — запротестовал Германн; собственно, он звонит, чтобы спросить: не рассердится ли коллега, если, по причине изменившихся обстоятельств, время отъезда будет сдвинуто на полчаса?
— Как? — недоуменно спросил посланец. — Вы все-таки едете?
— Конечно, — ответил Германн. — То есть… Я потом вам все объясню.
Они договорились о встрече; посланец вернулся к столику; в глазах у него, когда он брал в руки приборы, все еще стояло легкое удивление.
Спустя полчаса посланец с женой через вращающиеся двери отеля вышли на улицу. Ослепительно сияющее, чистое, без единого облачка летнее небо рассыпало по земле колючие искры — погода подходящая, весьма подходящая: жара, ожидаемая к полудню, не будет слишком давящей и, как можно надеяться, не лишит его духовной энергии, необходимой для осмотра места действия; правда, с другой стороны — если, конечно, определенные закономерности, действующие в далеком прошлом, все еще остаются в силе, — с другой стороны, там, на возвышенности, всегда можно рассчитывать на порыв освежающего ветерка. И, словно прохладное дуновение уже коснулось в этот момент его кожи — или зыбкое ощущение это вызвано было лишь чистой мыслью, нетерпеливым, лихорадочным ожиданием? — посланец вдруг ощутил легкий озноб, пробежавший по его телу.
— Ты что, зябнешь? — посмотрела на него жена.
— Зябну?! — воскликнул он со смехом. — В эту жару? — Но вопрос этот стал еще одним предупреждением для него: будь осторожен, за каждым твоим движением пристально наблюдают.
Блеснуло ветровое стекло подъехавшей машины: это был Германн. Они обменялись короткими приветствиями; Германн открыл им дверцы и, очевидно, чтобы освободить побольше места, наклонился к заднему сиденью и отодвинул какой-то лежащий там белый сверток. На первый взгляд его можно было принять за обычный багаж — если бы сверток не издавал звуки, одновременно жалобные и требовательные, даже в нечленораздельности своей отчетливо выражающие недовольство.
— Что это? — отпрянул посланец.
— Ребенок, — ответил Германн.
Уполномоченный больше не задавал вопросов; пригнувшись, он уселся на переднее сиденье, рядом с Германном; жена устроилась сзади, возле ребенка; Германн тронул машину и сразу выжал большую скорость, как человек, который очень спешит. Его лицо, которое сейчас было видно лишь в профиль — поскольку глаза его были устремлены на дорогу, внимание приковано к баранке руля и рычагу переключения передач (нельзя не признать, эти вещи порой выручают не хуже, чем трубка), — нынешним утром было бледным, утомленным и в то же время непроницаемым, почти металлически жестким. Несколько крутых виражей — и вот они уже мчатся по шоссе; только тут Германн заговорил.
Началось все внезапно, рассказывал он, как это и бывает у таких крох. Гости только-только ушли; ничто не предвещало беды, обстановка была спокойной, мирной, как всегда. Они с женой быстро навели порядок, осталось даже время на последнюю рюмку вина и коротенький разговор перед сном. У них заведено перед тем, как лечь, заглянуть на минутку к ребенку, постоять над кроваткой, унося образ спящего малыша с собой на покой; так было и на сей раз. Они тихо любовались посапывающим сынишкой; ситуация была самая идиллическая. Но словно бы что-то все-таки было не совсем так, как обычно; ребенок вдруг зашевелился, и они вопросительно переглянулись: отчего он прячет так боязливо свое личико? Они подумали было, что ему мешает свет, и пошли к выключателю. Но ребенок вдруг открыл глазки, и из горла у него вырвались хриплые, болезненные звуки. Родители склонились над ним, пытаясь успокоить ласковыми словами, поцелуями, поглаживаниями — и в испуге отдернули руки: маленькое тельце просто пылало жаром. Бросились за термометром: тридцать девять! Тут же кинулись к телефону, вызвали врача — то есть «букаку» (тут Германн с растроганной улыбкой объяснил пассажирам, что по какой-то неведомой причине именно этим странным звукосочетанием в словаре ребенка обозначается «дядя доктор»), и врач поставил диагноз: интоксикация, причем острая, хотя — будем надеяться — не грозящая серьезными осложнениями.
Германн замолчал и, благо на шоссе перед ними как раз было пусто, бросил через плечо тревожный взгляд на малыша. Причин для тревоги, однако, не было: внимание ребенка мало-помалу сосредоточилось на незнакомой женщине, что сидела возле него. Плач его постепенно стих, перейдя во всхлипы, потом сменился неосмысленным, но интенсивным любопытством, которое выражалось в пускании пузырей и красноречивом агуканье; младенец с живейшим интересом следил за пурпурно-красными ногтями склонившейся над ним женщины и пытался схватить то блестящий медальон, висящий у нее на шее, то цветные пуговицы на ее платье.
— Смотри-ка, — улыбнулся посланец, — каков разбойник! Наверно, просто хотел вчера припугнуть родителей своей температурой.
— Нет-нет, — энергично запротестовал Германн, — это всего лишь временное облегчение, после инъекции с жаропонижающим. До полного выздоровления еще далеко, тут нужен заботливый уход. Потому и отправляем его в деревню к бабушке, на свежий воздух, в сад.
— Из-за нас вам, наверно, большой крюк приходится делать, — забеспокоился посланец.
— Пустяки, — махнул рукой Германн; он, правда, не станет утверждать, что город, куда они направляются, ему по пути, но небольшой крюк ради них он с удовольствием сделает. До конечной своей цели они легко доберутся на рейсовом автобусе, о нем вчера уже шла речь; ну, а сам Германн поспешит дальше: очень бы хотелось, чтобы малыш как можно скорее оказался в постели, под присмотром.
— Сколько хлопот мы вам причинили, — сокрушался посланец. — Будто у вас и без того мало огорчений! — В свое оправдание, продолжал он, ему нечего сказать; он может разве что напомнить Германну, что тот сам предложил, причем настойчиво, даже, можно сказать, навязал им вчера вечером свои услуги.
Германн пожал плечами и в знак своего бессилия перед обстоятельствами развел руками — но тут же поспешил схватиться за руль.
— Добрая воля, — сказал он, — имела место; не моя вина, что обстоятельства сложились по-другому… Вы ведь сами видите.
— Конечно, — согласился уполномоченный. — Алиби у вас, Германн, как всегда, безупречное.
Наступила тишина; каменное лицо Германна, обрамленное с двух сторон прядями волос, которые трепал ветер, и напоминающее крылатый щит, было устремлено вперед. Он увеличил скорость, чтобы обогнать пыхтящий трактор, потом резко нажал на тормоз, уклоняясь от неуклюже лезущего вперед встречного грузовика; он переключал передачи, крутил баранку и, лишь когда машина вновь поехала по шоссе прямо, сощурив глаза, совсем тихо, словно сам еще не решил, хочет ли, чтобы его услышали, произнес:
— Вы не человек. Нет. Вы не человек.
Автомобиль несся вперед ровно и мощно, с шелестом разрезая воздух. Посланец, казалось, задумался.
— В каком-то смысле вы, несомненно, правы, Германн, — признал он спустя какое-то время.
Теперь замолчал Германн. Но лицо его утратило прежнюю каменность: на гладких чертах возникали едва заметные, лишенные системы движения: как можно было предположить, эта игра теней отражала какую-то внутреннюю борьбу.
— Простите меня, — наконец неуверенно произнес он, — я просто нервничаю. Боюсь, что я… В общем, я не хотел вас обидеть.
Посланец вскинул голову. Как? Неужто о нем кто-то может хоть на секунду предположить, что он собирался оправдываться?.. Он ломал голову, подыскивая слова для резкой отповеди, которая все расставила бы по своим местам… И он уже нашел такие слова — и вдруг решил промолчать. Ведь, собственно говоря, он уже добился, чего хотел… А чего он хотел? Отомстить? Или — найти союзника?.. Сейчас, когда он был так близко к цели, это казалось совсем неважным. Они молчали; машина летела вперед, шурша шинами. Лишь с заднего сиденья доносились оживленные звуки: ребенок, после того как первая эйфория и связанное с нею счастливое беспокойство миновали, сосредоточил свою энергию на единственной, уже более определенной задаче: упорно предпринимая попытку за попыткой, он норовил схватить ручонками глаза женщины (видимо, его очень влекли эти красивые яркие игрушки, блеск которых еще сильнее подчеркивали штрихи черной туши вокруг них); на заднем сиденье было явно весело — женщины и дети в конце концов всегда находят общий язык друг с другом.
