Ольга Эрлер - Я и мои (бывшие) подруги
Хирург… Мужчина. Что с него взять. У него даже цикла нет.
При этом я точно знаю, как бы он возмутился, если бы ему без особых на то показаний предложили удалить его мужские органы. Представьте ситуацию. К вашему другу, мужу, брату подходит на улице человек со скальпелем и предлагает произвести кастрацию. Реакция вашего друга-мужа-брата? Не в бровь, а в глаз.
Простите мне мою резкость. Надо было выпустить пар, это важно.
А теперь хватит об этом. Усе.
Итак, начну рассказ о самой доброй подруге Вале.
Перенесемся на тридцать лет назад в мое прекрасное школьное далеко. Валя пришла в школу в классе шестом. Без проблем влилась в коллектив и нашу девчоночью компанию. Она смело спорила с учителями, отстаивала права невинно обиженных. Имела необычную для наших «техасских краев» речь. Откуда она ее привезла, непонятно.
Явно не из Херсона, откуда прибыла их семья. Свою необыкновенную речь она сохранила на всю жизнь. Даже Москва не изменила ее своим выговором недовольного заики, которое невольно перенимаешь за пару дней. У нее было произношение английской леди, род которой уходил корнями во времена донорманского завоевания. Она уже тогда была не такая, как все.
Английский ей как раз не давался, зато математика шла без проблем. Она занималась танцами, балетом, обладала несомненной музыкальностью, любила петь. «Романс о влюбленных», пластинка Тухманова «На волнах моей памяти» — на этой музыке мы выросли, она объединила и породнила нас с детства. Я до последнего времени к месту и не к месту упоминаю, слыша Равеля или Дебюсси, что это были любимые композиторы Вали. Ни с какой другой подругой меня не связывала в такой степени музыка, как с ней.
Она приобщила меня к чудесному Андрэ Моруа. Его «Письма к незнакомке» стали нашей настольной книгой. А фраза «слишком поздно, не позволяйте, мадам, этим двум словам врываться в вашу жизнь» превратилась в крылатую.
Она еще ворвется и в повествование этой главы.
Я хорошо помню ее вещи. Это тоже особый вид памяти, как и память на чувства, запахи, картины природы.
У меня прекрасная эмоциональная память, а нормальной нет совсем. В школе у нас у всех было, по меткому выражению Вали, по одной юбочке и полторы кофточки. Я помню ее школьную форму. В старших классах мы уже не носили покупные однотипные школьные коричневые платья. Как можно было обряжать детей в такой старушечий цвет! Носили сшитые — тоже коричневые с белым воротником. Но, если снять фартук, они превращались в повседневные платья, которые мы носили остаток дня. У нашей троицы — меня, Вали и Иры — были сестры, на 4 года старше нас. Мое форменное — кремпленовое, досталось мне от старшей сестры, а она всегда обладала хорошим вкусом. И Валино платье с большим острым воротником я хорошо помню.
Потом, будучи уже студентками, мы пошили себе для Ириной свадьбы платья из искорки, был такой струящийся материал в наше время. Не знаю, существует ли он еще или, может, называется по-другому. Мое, с коричневым орнаментом, я, такая глупая, перед отъездом за границу сдала в комиссионку. До сих пор не могу себе простить. Думала, за границей лучшее куплю. Да-да, до сих пор покупаю! Ни в какой загранице не одевались и не одеваются лучше, чем у нас. А Валино из искорки служило ей верой и правдой всю жизнь. Оранжевое, обтягивающее ее божественную фигуру, которой позавидовала бы сама Софи Лорен. Валя была очень женственной. Лицом не писаная красавица в голливудском смысле этого слова, но с той самой изюминкой, которая затмит идеальную красоту: ореховые глаза, греческий нос, маленький пухлый рот с мелкими зубами, волосы, которые надо было каждый день накручивать, что было вечной мукой. Зато талия, грудь — мужчины оборачивались. И ноги отличные. Хотя сама она называла их «как у доярки». Я возражала, нет, как у балерины.
Она действительно в детстве занималась танцами и балетом, и казалась мне небожительницей, девочкой, которой было доступно то, о чем я только мечтала, и что оставалось недоступно мне. Я бредила балетом, художественной гимнастикой. В третьем классе даже по собственному почину пошла в спортивную школу, выполнила все упражнения, которые велел сделать тренер — даже шпагат и стойка на руках в первый раз в жизни чудом получились у меня. Вот как хотела! А тренер честно объяснил мне: «Девочка, ты все делаешь хорошо. Но ты будешь большой. А для гимнастики нужны маленькие девочки». Он оказался прав. Но в третьем классе я еще не предполагала, что буду большой. Почему у нас занимались только перспективными детьми, из которых можно выдрессировать чемпионов с загубленным здоровьем. Ну и позанимался бы ребенок пару лет для себя, для собственного удовольствия. Моя двоюродная сестра, тоже небожительница, занималась художественной гимнастикой. Дошла до кандидата в мастера, хотя врачи категорически запрещали ей всякие нагрузки с ее врожденной болезнью позвоночника. Зато ее мама — фанатка спорта — очень хотела видеть ее на ковре с лентой в руках. Жизнь, почему ты так несправедлива? У меня позвоночник был в порядке, и я так мечтала.
В классе восьмом-девятом я увлеклась Ремарком и Хемингуэем, которого прочла всего. Валя напоминала мне всех его героинь сразу, таких ненашенских непонятных женщин. Вот и в Вале было нечто такое, что выделяло ее из круга других девочек. Лишь позже я поняла, что это было.
Нашлось и ненашенское слово для его определения — «sex appeal».
Вы наверняка слышали или еще помните, мои дорогие читательницы, признание середины 80-х годов, что в Советском Союзе секса нет. Это, отчасти, правда. Молодым девушкам нелегко давался предусмотренный матерью-природой переход в мир женщин. О сексе не только молодые девушки, но и их матери и бабушки имели самые фантастические представления. Животрепещущая тема замалчивалась и табуизировалась, как будто основного инстинкта и нет вовсе. Не существовало в продаже ни соответствующей хорошей литературы, ни противозачаточных средств, ни элементарных презервативов, которые имелись уже четыре тысячи лет назад в Египте и две с половиной тысячи лет назад в античной Греции и Риме. Даже слова такого стеснялись. Единственный завод, производивший презервативы, стыдливо называл его резиновым изделием номер два. Номером один, говорят, был противогаз. Откуда берутся дети — никто не объяснял, ни в школе, ни в семье.
Прекрасный процесс их зачатия назывался нехорошим матерным словом. Одним словом, неслыханная дикость.
Кажется, Маркс писал, что уровень развития цивилизации определяется отношением к женщине. Он очень прав. От себя я еще добавлю, что хорошим показателем является также наличие и состояние общественных туалетов и степень табуизации вопросов пола.
Моя мама, как я догадалась позже, не очень радовалась нашей с Валей дружбе, видимо, чувствовала в ней задатки девушки, нравящейся мужчинам. Но моя мама — мудрая и деликатная женщина, она никак этого не высказала. В школе об этом не было и речи. Мы не были переспелками. На подвиги нас всех не тянуло. Мы не разговаривали переменки напролет о мальчиках. Во-первых, мальчики того не стоили. Во-вторых, у нас имелись более занимательные темы.
Девятый класс оказался самым счастливым в моей молодой жизни. У меня сохранился дневник с того времени, мой первый из длинного ряда других. Серая толстая тетрадь с моими рисунками Пат из «Трех товарищей» Ремарка и леди Эшли из «Фиесты» Хемингуэя на обложке.
Я не собиралась пользоваться никакими дополнительными материалами, лишь тем, что в данную минуту выдает моя ненадежная память, но, представив эту серую тетрадь, мне непреодолимо захотелось взять ее в руки.
Память меня, конечно же, подвела. Серая тетрадка оказалась второй, за десятый класс, а ей предшествовала коричневая. И она начиналась следующими словами: «Сегодня у меня была Валя. Я ее очень люблю. Мы снова болтали о жизни. Она такая прелесть!» Как жаль, что я не записала поподробнее нашу «болтовню» о жизни. Интересно и показательно, что моя самая первая запись — именно о Вале.
Мне пришлось перечитать обе тетрадки. На это ушло время. Волей-неволей пришлось прожить девятый-десятый классы и первый курс, вспомнить и ощутить себя, такую далекую и забытую, с пятнадцати до семнадцати лет.
Девятый класс отличался от десятого как небо от земли. Я сама весьма метко и лаконично описала этот тяжелый процесс переходного возраста и прощания с детством в одной фразе — «превращалась из цыпленка в курочку».
Я прошла это превращение рука об руку вместе с другими подружками, в том числе с Валей. В конце девятого класса она уже носила туфли на шпильке. Я называла ее леди Эшли — это из Хэмингуэя, которым я тогда восхищалась. Интересно, что только тогда. Когда лет в двадцать пять я попыталась перечитать какой-то его роман, то сильно разочаровалась в нем, он показался мне юношеской литературой.
