Н. Денисов - Пожароопасный период
– Дай немного подумать.
Она отошла в темноту, медленно прохаживаясь там, и я, осознав, наконец, всю серьезность неожиданного для себя поступка, ждал тревожно и радостно. Я чувствовал только одно: не могу ее терять, не могу отпускать от себя, как бы это опрометчиво на первый взгляд не выглядело. Она подошла, взяла мою руку.
– Ну вот, – перевел я дыхание, целуя Тоню. – Пошли к отцу Семибратову. Заодно и привет от апостола Петра передам! – я стиснул ее ладонь, повел к церковной ограде. Она слабо сопротивлялась:
– Вовка, милый, это так не делается! Ну подожди, ты в своем уме? Есть загс, есть –. машины, шары разноцветные, кукла на радиаторе. Так ты хочешь сказать? Все, как у людей? А потом пьяное застолье на девяносто персон, подарки – кто кого переплюнет. А потом. У меня ничего такого нет, я обыкновенный студент, вчерашний солдат. Но у меня есть руки и голова на плечах. И ты – Тоня!
Она засмеялась:
– Почему на девяносто, а не на все сто?
– Пошли, Тоня! Пусть будет не как у всех. Надоело по ранжиру, по линеечке поступать.
Я взялся за кольцо церковной калитки, неожиданно холодное, зябкое, повернул. Калитка была закрыта на засов изнутри. Постучал кулаком в доски. В соседнем от церкви дворе заливисто занялась собака.
– Сумасшедший! Тебя надо было вправду оставить в милиции на ночку. Остыл бы, подумал. Вовка, тебя в первую очередь выгонят с твоей работы! – да, она, наконец, поверила моим намерениям.
– Я ждал, когда ты так скажешь! И из комсомола, ага?
Представляю: хороши мы были в эту позднюю пору – мое сватовство, ее согласие, наш пылкий диалог у церковных врат! Если бы кто из прохожих, из зевак видел нас, то, вероятно, принял бы за хулиганов, за грабителей. Тем более, что в руках у меня хищно позвякивали удила уздечки, и весь мой решительный порыв добраться до отца Семибратова, конечно же, неразумный в сей час, выглядел и вправду безобразием в понимании добропорядочной публики.
На соседней улице прогремел тяжелый грузовик. Собака в ближнем дворе не унималась, уже хрипло рыча, стучала когтями по заплоту. Со двора церкви раздался старческий, но строгий голос:
– Кого так поздно господь принес?
– Батюшка дома? – спросил я со смирением и внутренне напрягся, нахохлясь, как воробей.
– Отец Варфоломей уехал в Омск в епархию. Ступайте с богом, молодые люди…
Навалилась неожиданная усталость, я перевел дыхание.
– Вот видишь, – сказала Тоня. – Напрасна твоя отвага! Я понимала, что ты дурачишься…
– Нет, милая, мы обвенчаемся только здесь…
А утром, все так же ощущая себя в новом качестве, вспоминая по деталям наше расставание за Городком, где пасся стреноженный под седлом конь, не мог я предположить, что подготовка наша к свадьбе омрачится и оттянется другими непредвиденными событиями…
14У ворот, возле кучи пшеничной соломы, холодно пламенея носами, важно и сыто гагали домашние гуси. В самый раз было передохнуть, соскрести с ботинок пудовую грязь: наломались за эти пять километров пешим ходом по расквашенной дороге, колдобинам, колеям.
Еще в Городке, торопливо выруливая на Кутыревский битый-грабленный большак, водитель автобуса диковато посматривал на черную тучу, заходившую с севера, жал на всю железку и полтора десятка пассажиров, вдоволь нагло тавшись пыли, чаяли все же добраться домой до ливня. А он грянул, сыпанул, как из крупного решета, сразу сделав глинистый большак сущим адом. Водитель еще с километр стоически подтверждал репутацию шофера первого класса, выводил машину из самых невероятных заносов, бешено вращал баранку руля и переключал рычаг передач, потом сдался, съехал в кювет и сказал нам, чтоб добирались пешком.
И вот мы добрались. Я подрыгал поочередно ногами, лягая воздух, отцепляя чуть ли не вместе с подошвами куски чернозема и глины. Пашка, подражая, делал то же самое, пока сытый гусак не ухватил его за штанину. – Ты что это, гад такой! Ну отцепись же.
Впору было рассмеяться, да не за тем мы сюда добирались. И сказать и промолвить страшно: зачем? Там, за воротами, в пятистеннике местного бригадира-полевода лежал мертвый наш коллега Костоломов. Три дня назад поехал он в Кутырево за статьей по уборке, тотчас по приезду дал по телефону информацию и. ни звука. Забеспокоились мы к вечеру второго дня: не приняты в районке длинные командировки. Сутки-двое – и то непомерная роскошь! Бугров первым заподозрил неладное: «Ох, опять Костолом загудел! Вернется – выговор или уволю к чертовой матери!» Позвонил шеф в Кутырево, там сказали, что видели Евгения Павловича в первый день, а где теперь – не знают! Зашевелились кусты бровей Бугрова, обозначая начало грозы. «Говорящая сорока» притихла за своей дверью, рисовала втихомолку макеты полос, позванивая иногда в отделы за оперативной информацией. В. Д. сидел в своем кресле с купеческими вензелями, как неандерталец обтесывал подвальный кирпич очередного персиковского проблемного очерка. Проблема была уже обсосана и выжата досуха так, что из-под пера сыпался песок, который он временами сдувал на соседний стол своего заведующего. Михаил Петрович сдувал его обратно сигаретным дымом на нейтральную территорию и на нейтралке образовывался этакий движущийся барханчик.
Накурив до синевы, Михаил Петрович толкал форточку окна и в отделе гулял залетный ветер самум, а к полудню пахло аравийской пустыней.
Временами там появлялась Лена Алтуфьева (фамилию она сохранила добрачную), наполняла новой порцией сока графин, топоча на каблучках в свой промышленный, писать о тяжеловесных составах и многостаночниках.
Песочный бархан на нейтральной территории сдвинутых столов рос, а Костоломова в соседнем отделе не было.
– Безобразие, старик! – ронял из-за бархана В. Д., и Михаил Петрович, расшифровав это, как сигнал к действию, шел в сельхозотдел, гремя там в ящиках стола Костоломова.
– Накануне принимал, а это симптом! – выносил он порожнюю бутылку «портвейна».
– Запреты не действуют, надо меры принимать! – грузно ворочался В. Д. в купеческом кресле.
Третье утро внесло ясность. Мы с Пашкой Алексеевым при «Репортерах» заявились на планерку в редакцию, когда прошлогодний сухой сноп проса в сельхозотделе выкинул две свежих метелки. Это был знак жизни, но Бугров сообщил траурную весть: Костоломов умер на рассвете, лежит в доме бригадира и надо ехать за товарищем.
Мы оглушенно оцепенели. «Говорящая сорока» уронила папку с материалами. Тогда среагировал В. Д.:
– Я принципиально отказываюсь!
Лена, заливаясь слезами, выбежала из редакторского кабинета. Бугров посмотрел на Михаила Петровича. Тот нервно перелистывал новую рукопись Дворцова-Майского, молчал.
– Мы поедем с Владимиром Золотовым! – поднялся Пашка.
И вот мы стоим с Пашкой на крылечке, не решаясь войти в дом.
Женя Костоломов! Бедовая душа. В двадцать два года – главный агроном здешнего колхоза. В двадцать пять – главный в районном сельхозуправлении, в двадцать семь – его статьи едва не сделали переворот в землепользовании. Едва! Но прижучили, раскритиковали, объявили ретроградом, неучем и выскочкой, в том числе и в областной печати. Женя напился и уволился из «Трибуны». Четыре года выращивал овощи в городской теплице. Попивал и там. Ушла и уехала жена, оставив его одного в двухкомнатной квартире. Женя вернулся в редакцию, как знамя, водрузил в кабинете тугой сноп проса, которого хватало на год. Самого Женю тоже хватало на проходные статейки, которые давали средства на хлеб и вино. С начала нынешнего лета он вынужден был пить украдкой. И вот нет Жени.
– Добрались? – встретили нас в избе двое мужчин в брезентовых дождевиках и болотных, закатанных у колен, сапогах, – председатель колхоза Клопов, – сказал первый, что покрупнее, подавая руку. Второй тоже сунул ладонь для приветствия, назвался бригадиром Тарелкиным.
– Вот ведь как бывает, а! – помотал головой Тарелкин.
Вошли в горницу, необходимо и постно помолчали, боясь сделать лишнее шевеление, которое помешало бы покойному. Костоломов лежал на диване – бледный, помолодевший, с вытянутыми вдоль туловища руками. На большом пальце левой руки чернел зашибленный где-то ноготь.
– Он хорошо умер, не мучился! – сказал зачем-то Тарелкин.
– Тьфу ты, едри его за ногу! – зыркнул на бригадира Клопов, – молчи уж. Вы, понятно, без транспорта, – обратился он ко мне, как к старшему из нас двоих. – Гордей Степанович звонил, просил выручить. На машине не протолкнетесь, а «Беларусь» с тележкой сейчас подойдет. Жаль Евгения Павловича, жаль.
Позавчера Костоломов обошел отделы, пожал всем руки, как-то печально улыбался – тихо и печально, что было в общем-то непривычным в его натуре. Обычно был он дружески ровен, умеренно резковат порой, но не настолько, чтоб возбуждать к себе неприязнь. И теперь я вспомнил эту тихую его улыбку и грустное пожатие руки, словно он уже тогда знал, чувствовал неотвратимое, что настигнет его в Кутыреве на ширпотребовском зеленом диване в крестьянском доме. Да, загудел он в первый же день после приезда – знакомых немало, старинных сослуживцев, как бригадир Тарелкин. Загудел!
