Галина Лифшиц - До свадьбы доживет
– А учится как? У меня Лушка как раз в этом возрасте хуже учиться стала. Тройки пошли, – вспомнила вдруг далекое и счастливое время Тина, – Хотя это недолго длилось. Но как раз в пятнадцать лет. Ох, она курить даже пробовала. Я ее застукала, мы ее тогда всей семьей обрабатывали. И родители мои, и Юра. Она чуть с нами не подралась тогда. Вот смех! Кричала, что всех нас ненавидит и что у нее человеческие права ущемляют. Трудное время, хорошо, что оно проходит. И все равно – счастливое.
– Нет, Васька не курит и не пробовала даже. Это я точно знаю. Это и Женька следит. Он, знаешь, какой отец! Таких больше нет. Тут мне повезло, как никому другому. Он так мягко, спокойно, но у него не забалуешь. И она это понимает. И учится хорошо. Не хуже, чем раньше. Но уж слишком замкнулась. Другой человек. Ты ее точно не узнаешь.
– Красивая? Всегда ведь была просто красотка. А сейчас небось вообще расцвела, да, Лиз?
– Расцвела, это да. Но есть у меня подозрение, и оно меня тревожит. Знаешь, у нее, по-моему, психоз насчет веса. Она, конечно, не говорит ничего. Но, похоже, не жрет вообще. Худая, как скелет. Ну, почти как эти анорексички, видела, по телеку показывали? Я ее заставляю, готовлю все самое ее любимое. И она как бы ест. И клянется, что в школе ест. Но худая такая, что смотреть страшно. Без преувеличения – очень страшно смотреть.
– Может, в рост у нее все идет? Или – вдруг влюбилась? Самое ведь время для этого.
– Может, и в рост. Вытянулась она очень. Метр семьдесят пять уже, представь. Может, и в рост. Женька вот тоже так считает, – Лиза махнула рукой, – А насчет влюбиться – не думаю. Раньше мы обо всем открыто говорили, она влюбчивая была, еще в детсаду себе жениха приглядела, помнишь? И в школе раньше у нее кавалеры появлялись. Но сейчас – нет. Никто, говорит, мне не нужен, все это, говорит, пустое и лишнее. Как старая бабка прямо. Только что не плюется. Ладно, разберемся. Лишь бы как-то этот подростковый период миновать. А так-то все хорошо. Правда.
– Женя твой как? Хороший?
– Лучше не придумаешь. Счастье мое. Одно только печалит. Тебе скажу по секрету. Эх! Обнимать стал меня редко. И я, конечно, понимаю: устаем мы с ним. Я пашу, как савраска, он вечно на работе, еще на подработку устроился. Не нравится ему, что я больше денег в семью вкладываю, вот он и пыжится. Я говорю: да плюнь ты, хоть увольняйся, нам с тобой с головой хватит чего я заработаю. Но он же мужик! Куда там. А мне он, как мужчина, нужен. Не заработок его.
Тина блаженно слушала и улыбалась.
– Чего смеешься, Валька? – встрепенулась Лиза, – Глупости говорю, да? Развратница я?
– Самая страшная развратница из всех моих знакомых развратниц, – подтвердила довольная Тина.
– Чай будешь? – вздохнула Лиза, – У меня эклеров целая коробка. Свежие.
– Буду. Чай с лимоном и эклерчик, – радостно отозвалась Тина.
Она чувствовала себя очнувшейся после тяжелой болезни, когда сил еще не особо прибавилось, а вера в жизнь и грядущее счастье уже возникла и подгоняет выздоравливать. И неужели вылечил ее борщ? Хотя – нет. Не только. Еще котлеты. И чай.
Так что – не все так просто.
Интервью
Вернувшись от Лизы домой Тина почувствовала необычайный прилив сил. Она приняла душ, вымыла, наконец, голову, накрыла на стол и принялась ждать дочь. В холодильнике, впервые за все эти месяцы жизни в свежеотремонтированной квартире, ждали своего часа котлеты, борщ и четыре эклера – щедрые дары Лизаветы.
Лушка пришла мрачная.
– Голодная, наверное, – с пониманием подумала Тина.
Она вышла встречать дочку – причесанная, в платье и туфлях на каблучке. Хотела порадовать своего терпеливого ребенка, переживающего вместе с ней ужасы крушения семьи. Угрюмая Лукерья ничего не заметила. Она долго ковырялась в прихожей, стаскивала сапоги, пристраивала сумку, а потом, так и не взглянув на мать, заговорила:
– Давно хотела тебе сказать, мам. И даже уже как-то раз говорила, но ты тогда не восприняла. Выслушай меня очень внимательно. Тебе надо что-то с собой делать. Надо продолжать жить. Я, мам, больше ничем не могу тебе помочь. Хочу, но не могу. У меня силы кончились. Мне самой уже перестало хотеться жить. Прости, что я тебе это говорю, но когда-то это пришлось бы сказать. Подойди к зеркалу и посмотри, во что ты превратилась. Или в кого. Не важно. Ты это для чего делаешь? Чтобы Кате отцовской получше угодить? Или думаешь отца разжалобить? Или что?
– Луша! – попыталась прервать ее Тина.
Но у дочери, видно так накипело на душе, и так долго она не решалась поговорить с мамой, что она, не обращая ни на что внимания, продолжила:
– Мам! Хочешь честно? Я даже парня не могу с тобой познакомить! Вот до чего дошло! Я всегда тобой гордилась. А сейчас – мне стыдно! Да! Вот знай! Пусть я плохая. Но какая ни есть. Я же все равно твоя дочь. А ты все равно моя мама. Будь мамой! Прошу тебя!
Выслушав Лушу, Тина почувствовала жгучий стыд за себя и ужасную боль за дочь. Оказывается, она в своих страданиях зашла слишком далеко, не замечая, как тяжело стало с ней сосуществовать. Нет, дочь ее не заслужила такого несчастья. На нее действительно свалилось слишком много всего за последнее время.
– Лушенька! Родненькая! Ты права! Во всем права! И – видно, день сегодня такой, – я же все поняла еще до твоего прихода. Посмотри на меня. Разве ты не видишь: я уже другая. Я больше не собираюсь тут валяться. Я жить собираюсь. И у нас есть борщ с котлетами и эклеры. Я у тети Лизы была, она мне промывание мозгов устроила.
– Ох, мам! – воскликнула Луша, посмотрев в конце концов на Тину, – Не может быть! Я не ожидала! Неужели?
Она пораженно вглядывалась в заметно изменившийся облик матери.
– Ты в платье! И подкрасилась! Ну – наконец-то! А я тетю Лизу сегодня утром как раз встретила, сказала ей. Как хорошо, что она тебя вытащила! Глазам не верю.
– Иди за стол скорее! – велела Тина, улыбаясь, – Сегодня Лизиного борща поешь, а завтра я свое сготовлю. И еще в парикмахерскую пойду. Подстригусь. Волосы подкрашу. Я сегодня посмотрела: у меня полно седых волос стало. Не было, не было, а вот – вдруг появились.
– Ма! – велела Лушка, – Не начинай. У многих уже в тридцать седые волосы есть. И ничего. Не оплакивают себя. И ты перестань. Иди, сделай маникюр и все, что только пожелаешь. И будем жить! Да?
– Да! Конечно! Лушенька, прости меня! Я совершенно распустилась. Только о себе думала. А ты, бедненькая моя, так страдала.
– Ладно тебе. Все. Но учти: ты пообещала!
Они болтали, как когда-то давно. Обе отвыкли от той, прежней, обычной жизни, когда можно было говорить обо всем и ни о чем, раскрывать между делом сердечные тайны и смеяться над пустяками. Сейчас, не веря самим себе, они восстанавливали свой прежний уютный мир, казавшийся навсегда утраченным.
Засиделись допоздна. И только укладываясь спать, Тина подумала:
– А ведь Луша сказала, что ей неудобно парня со мной познакомить. Значит, у нее появился парень? Такой, которого хочется познакомить с родителями? Эх, как же много я упустила! Валялась тут без толку, а жизнь шла. Ну и належалась я! На всю оставшуюся жизнь!
Утром она, как и обещала, отправилась приводить себя в порядок. Всю свою сознательную жизнь Тина ходила к одному мастеру. Была в Москве знаменитая парикмахерская «Чародейка». Туда даже по записи попасть было непросто. Когда Тина готовилась к выпускному, мама сумела записать ее к одной из лучших мастериц. Вот с тех самых пор к ней Тина и ходила. «Чародейка» располагалась на Калининском проспекте, занимая два этажа. На первом работали мужские мастера, на втором – дамские. Все там поражало своим шиком: мягкие кожаные диваны и кресла, элегантные журнальные столики, кафетерий, в котором имелся отличный кофе. Как же приятно было ждать своей очереди, листая модные журналы, попивая кофеек, зная, что тебе предстоит выйти от своего мастера преображенной, довольной, влюбленной в собственное отражение!
Потом все исчезло: Калининский проспект переименовали в Новый Арбат, «Чародейку» захапали чужие пришлые хищники, ненавидящие Москву и ее жителей. Не стало знаменитого салона, словно и не бывало его. Помещение годами стояло с заклеенными окнами, пустое, разоренное. Потом нашли ему какое-то применение, но об этом и думать не хотелось. Однако мастера-то прежние остались, к превеликому счастью. И работали они все на том же Калининском, то есть, Новом Арбате, только в другом салоне, не таком шикарном и широко известном, как прежде, но все прежние клиентки так и ходили к своим волшебным искусницам. Они давно уже знали друг про друга все. Тина решила отправиться в парикмахерскую пешком: ей необходимо было предпринять долгую прогулку, чтобы почувствовать себя живой среди живых. Она шла и думала, как станет ругаться на нее Марина за то, что долго не была, запустила себя, как потом спросит про мужа и дочку. И ведь придется рассказывать, никуда не денешься. Лишь бы не разреветься там у нее.
