Мигель Делибес - Кому отдаст голос сеньор Кайо? Святые безгрешные
— Потрясная берлога. Спрятаться тут — ни один черт не найдет.
В полутьме сеньор Кайо казался еще более грузным. Тихонько кивнув, он сказал:
— Во время войны, знаете, то те придут, то эти, вот народ тут и прятался. Я в этих делах не смыслю, но знающие люди говорят, нелегко было у нас в ущелье фронт держать. Вот и выходило: сегодня одни занимали селение, а назавтра другие. И так без конца.
— И, конечно, сводили счеты с вами, — заключил Виктор.
— Восемнадцатого июля, к примеру, у кладбища расстреляли Габино — он у нас тогда был алькальдом. Не прошло и недели, как явились другие и расстреляли Северо, который был у нас алькальдом до тридцать первого года. Чего же еще?
— Короче, вы не знали, кого вам держаться.
— Ну да! Вот раз дон Мауро и собрал нас всех в церкви, собрал и говорит: «Надо выставить сторожевых на утесах, и как завидим какого военного — все сразу в пещеру Грива». Сказано — сделано. Нанесли сюда всяких припасов и, бывало, только увидим на дороге солдата — живо все сюда, в пещеру.
— С детьми и со всем хозяйством? — спросил Виктор не столько ради точности, сколько желая разговорить старика.
— Со всем не со всем, но даже собаки и те уходили, правда, скот кой-какой оставался, — улыбнулся он. — Надо было и им что-то оставить, так ведь?
— А дети не плакали? Не шумели?
— Да хоть бы и шумели. Дети — они и есть дети, сами знаете. Только тут хоть из пушек пали — наверху ничего не слышно.
Лали, скрестив руки на груди, съежилась, как от холода. Рафа чиркнул спичкой, разглядывая сталактиты. Лали сказала:
— И подолгу вы тут сидели?
— Когда как, — ответил старик, помедлив. — Один раз подзадержались — две недели пробыли.
— Две недели?. Что же вы делали в пещере?
— Да как вам сказать — кто вино пьет, а кто за картами или домино время коротает. А вон там на камне, где сеньор стоит, Росарио сидел и играл на флейте.
— А как решали, когда выходить?
— Ждали, пока Модесто знак подаст. Это, знаете ли, наш пастух! Такой живчик был! Ночью, бывало, выйдет на разведку, вернется и расскажет, они, мол, в доме у того или в доме у этого — как когда. А то придет и скажет: «Выходите, они ушли», — и мы все по домам, понимаете? И живем дома, пока дон Мауро не свистнет: три коротких и один долгий — знак у нас такой был, — и мы снова в пещеру. Так вот и шло до самого сентября, если не ошибаюсь, да, сентябрь уже был в разгаре, и тут фронт укрепился наверху, в Аркосе, а у нас в церкви устроили походный госпиталь, и, помнится, был в этом госпитале один санитар, он и снасильничал Каси. Чтоб вам было понятно, Каси — дочка Паулино, и Паулино этого забыть не мог.
— А дон Мауро, о котором вы рассказываете, — это, наверное, священник?
— Вот именно, сеньор, приходский священник. Высокий такой и сухой как жердь, в толстенных очках, видели бы вы его. — Сеньор Кайо уперся тоскливым взглядом в Виктора. — По тем временам в каждом селении был священник, знаете, и коли не было алькальда, он за него, как водится.
Он поглядел на дрожавшую Лали:
— Ну, пойдемте наверх. Озябли, вижу.
Они вышли. Тучи — свинцовые, с белой кромкой — затянули все небо. Сеньор Кайо взглянул на них:
— Ну вот, гроза собирается.
Виктор снял с себя куртку и набросил ее на плечи Лали. Они поднимались по заросшей кустарником, заваленной камнями, грязной улочке; по обе стороны — выпотрошенные дома и сараи. В зиявших дверных проемах, провалившихся окнах виднелись заросшие пылью и паутиной большие ореховые лари, старые плуги, гвозди, крюки, скамьи, упряжь. Время от времени сеньор Кайо останавливался показать местную достопримечательность или рассказать какой-нибудь случай, придавая каждому особое значение:
— Видите вон тот дом, там жила сеньора Лауреанна Целительница. Она выгоняла у ребятишек глисты: брала червяка, делила напополам и заставляла съесть зараженным — половинку перед обедом, а вторую — перед ужином.
Рафа сморщился от отвращения:
— Ну дают! Неужели вы ели глистов?
— А как же! Знаете присловье: клин клином вышибают.
На углу сеньор Кайо остановился с довольным видом. Показал на старую надпись, сделанную по камню над входом.
— Видите! — сказал с гордостью.
Виктор с трудом разобрал:
«ВОЛЕЮ ИИСУСА МАРИИ СЕЙ ДОМ ВЕСЕЛИЯ ЛЮДЯМ НА РАДОСТЬ, АВЕ МАРИЯ, ГОД 1692».
Рафа возмутился.
— Не свисти, — сказал он. — Быть того не может: в этих местах — и дом терпимости.
Виктор возразил:
— Не пугайся, старик. Домом веселия в деревне в семнадцатом веке называли постоялый двор.
Сеньор Кайо с улыбкой, воскрешая в памяти былое, смотрел на длинный железный балкон.
— А в этот дом каждое лето приезжал доктор Санс Кахига, он был родом из Куреньи.
— Да, большая знаменитость, широко известен в собственной семье, — отозвался Рафа.
— А то! — обиделся сеньор Кайо. — Вы разве никогда не слыхали о докторе Кахиге? Раз его даже во дворец вызывали, когда король занемог.
— Знатный был доктор, черт побери! — сказал Рафа. Он дружески похлопал сеньора Кайо по плечу и добавил с состраданием: — Вы нам все рассказываете о каких-то допотопных временах, а это все для нас как из другой оперы.
Рафа попытался не попасть в грязь и, прыгая с камня на камень, раскинул руки точно крылья, но поскользнулся и свалился в крапиву. Его ребяческое личико сморщилось, он замахал пострадавшей рукой:
— Елки-моталки, обжегся!
Лали с Виктором рассмеялись. А сеньор Кайо спокойно сказал:
— Главное — не трогайте, щиплет, когда расчесываешь.
Рафа поглаживал вмиг покрасневшую руку:
— У, елки… не трогайте! Хорошо вам говорить!
Наверху на скалах вразнобой орали галки, а потом вдруг, должно быть чем-то занявшись, стихали, и тогда разливалась великая тишина, которую только подчеркивал стеклянный звон бегущего через селение ручья и далекий торжественный звук водопада, доносившийся снизу.
Лали с Виктором, шагавшие впереди, остановились у входа в узенький тупичок, в глубине которого стоял дом со свежевыкрашенными оконными рамами и крашеными зелеными дверьми; на деревянной галерее вдоль перил стояли большие консервные банки с геранями. Виктор показал на дом.
— Здесь кто-то живет, — сказал он.
Сеньор Кайо прошел мимо тупичка, не взглянув на дом. Потом сказал:
— Этот живет. Я вам про него рассказывал.
Виктор приладился к шагу сеньора Кайо.
— Вы что же, с ним не общаетесь?
Сеньор Кайо не ответил.
— Поссорились? — не отставал Виктор.
Сеньор Кайо остановился. Откашлялся, прочищая горло.
— Этот, — сказал он, — коли вам угодно знать, когда мочится, лапу задирает, как собака.
— Что вы хотите сказать?
— Что он скотина, — ответил сеньор Кайо.
— Он вам что-то сделал?
— Сделал? В прошлый четверг, недалеко ходить, повесил мне кошку на орехе около дома — вам этого мало?
— Ну, дела! — не удержался Рафа. — Вас всего-то двое, и вы не разговариваете — занятная публика!
Сеньор Кайо, не отвечая, пошел дальше. Улица вела на крошечную площадь с фонтанчиком и водопоем для скота посередине, с колоннадой, напротив которой поднималась глухая стена церкви недавней постройки; на часах, украшавших колокольню, была одна-единственная стрелка.
— Идут, — удивился Рафа.
— Еще бы! Я их завожу.
— Зачем?
Сеньор Кайо пожал плечами. Улыбнулся:
— А как же иначе?
Опираясь на два дубовых столба, потемневшая, сраженная временем балка еле удерживала тяжесть дома, готового рухнуть с минуты на минуту. На покосившейся вывеске с трудом можно было прочитать «БАР». Сеньор Кайо обошел кучу мусора и толкнул неплотно притворенную дверь. Внутри вдоль облупившихся стен громоздились ящики с битым стеклом, пустая тара, а на источенной жучком деревянной стойке — старинные весы с гирями, затянутые паутиной. Сеньор Кайо помрачнел. Сказал:
— А как славно тут собирались, бывало.
— По праздникам?
— Ну да! И по воскресеньям, и когда рекрутов провожали, да мало ли случаев собраться. — Он отвернулся от стойки и добавил: — Вот тут, бывало, сидел Паулино.
Виктор, стоя в дверях, глядел на башню, на часы под самым колоколом. И сказал:
— Вы ведь не об этой часовне говорили.
Сеньор Кайо подошел к двери:
— Ясное дело, не об этой, сеньор! Та, о которой я говорил, — наверху, у самого кладбища. Вот та — знатная.
Они вышли на улицу. Виктор продолжал:
— На сорок человек вам потребовалось две церкви?
Сеньор Кайо облизнул потрескавшиеся губы.
— Дон Сенен говорил, эту поставили позже. По нашим снегопадам зимою наверх к часовне не проберешься.
— Дон Сенен. Это что — тоже священник?
— Он самый, сеньор, последний наш священник. Это он придумал в ночь на Святую пятницу спускаться вниз, к Пресвятой деве, чтобы она не скучала. А на пасху мы ставили ее на носилки, несли наверх, в горы, и такое гулянье устраивали на Солнечном лугу! — Он покачал головой, и глаза его потеплели. — Вот видите, в нашем селении знали толк в веселье.
