Люси Фор - Славные ребята
— Я-то лично предпочитаю быть вдвоем. И, по-моему, вам тоже приятнее обедать вдвоем с Надин или вдвоем со мной. Хотя меня вы даже не пригласили, — добавил он со смехом.
— Остается еще одна комбинация: Надин и ты, без меня.
— Нет уж, увольте.
— Почему?
— Потому что нам вдвоем с ней делать нечего. Слишком мы хорошо друг друга знаем или недостаточно хорошо, и мы знаем также, что на этой точке и замерзли. Нам нечего открыть друг другу, нам все друг о друге известно. Так что неинтересно. А самое главное, у нас еще впереди есть время… уйма времени… слишком много времени… А вы, вы ведь скоро уедете.
На самом ли деле или это только почудилось Марку, что в голосе Алена прозвучали грустные нотки?
— Кстати, когда вы уезжаете?
— Дня через два-три.
— Ах, так…
На сей раз ошибиться было нельзя, в голосе действительно слышалось разочарование.
— И вы в Париж вернетесь?
— Само собой… А ты?
— Вообразите, и я тоже… Только не знаю когда. Не исключено, что поступлю по примеру Матье. Он вам объяснил. И речи быть не может, чтобы возвращаться так же, как приехал сюда, — Подумав, он добавил: — Для меня это еще сложнее… потому что…
— Почему?
— Не почему.
— Поверь, я не хочу быть нескромным, но если я могу хоть в чем-то…
— Вы ничего не можете… ни вы, никто на свете не может. Моя личная трудность — это наша семья, ну, словом, то, что семьей называется. А у Матье семья не такая. Ему много легче. У них зарабатывать деньги — это в порядке вещей. И кроме того, он не окончательно порвал. Говорит, не хватило мужества. И кто знает, может, он и прав?
— Если ты вернешься в Париж, мы с тобой увидимся.
Ален сразу как-то напрягся.
— Было бы странно…
— Почему странно? Так же, как и здесь…
— В Париже все будет иначе. И для вас и для меня. Здесь мы живем вне времени, в стороне от установленных ценностей. А в Париже вы и разговаривать не станете с каким-то бродягой. А я ведь в известной мере настоящий бродяга.
Марк улыбнулся.
— Бродяга… это уж ты чересчур.
— Сотни бродяг богаче меня и лучше меня живут. Так или иначе, у них больше потребностей, и они не считают нужным их подавлять или контролировать.
— Ладно, ладно… Допустим… Но почему это ты так уверен, что, вернувшись в Париж, я сразу же напялю вместе со старым пиджаком все те предрассудки, от которых здесь вроде бы избавился. Это уж чистое мальчишество.
— Нет, не мальчишество, а правда. По крайней мере для огромного большинства.
— Ну и что?
— Как что? Каждый вновь займет свое место, погрузится в свои заботы, дела, соответственно своему возрасту.
— Возможно, ты и прав.
Марк вел машину не торопясь, дорога была каменистая, спешить им было некуда, и они могли спокойно говорить.
— Если вы свернете вправо, прямо за поворотом можно будет оставить машину. И мы немного побродим.
При лунном свете расстилавшееся перед ними плато, казалось, не имело ни конца ни края и лишь вдали его окаймляла цепь гор с размытыми вершинами. От деревьев на каменистую почву падали широкие пятна тени, временами поблескивавшие.
— Какой дьявольский пейзаж…
— Да, я так и знал, что вы почувствуете, сами вы вряд ли сумели бы его обнаружить. — И лукаво добавил: — Надо знать, не так-то легко быть посвященным.
— Весьма тебе благодарен за это посвящение.
Помолчав, Марк проговорил:
— А тебе временами не надоедают все эти эстетические восторги, вся эта пустота? Неужели ты удовлетворен такой жизнью ото дня ко дню, без планов и в какой-то мере даже без будущего? — И так как Ален не ответил, Марк закончил: — К тому же ничему не учась.
Следовало бы уточнить: «Зря теряя время», но он сдержался. Еще немного, и он заговорит тоном классного наставника. Нет, не так-то легко отодрать от себя застывшие представления. А он ведь считает себя «передовым». Да бросьте! Он, конечно, за реформы — но только на бумаге.
Ален даже не пытался скрыть свое изумление.
— Ничему не учась… Да как вы можете так говорить? Я здесь научился, если хотите знать, множеству вещей. Научился существовать. Опыт одиночества — тяжкий опыт. Опыт общины — тоже не легче. И еще научился отрешаться от всего, жить ничем, без ничего… А разве это не важно?
Когда он снова заговорил, его слова прозвучали скорее как вызов, чем как признание.
— Особенно для мальчика, которому в детстве разрешалось играть в песочек только в перчатках! — Он посмотрел на свои руки. — И не разрешалось в Булонском лесу заговаривать с незнакомыми детьми… — Он спросил задумчиво, но не без гордости: — Разве я не преуспел, как, по-вашему?
Тут пришел черед задуматься Марку: если хорошенько разобраться, не лишен ли он идеалов, не говоря уж о простом мужестве.
«Дорожу своей хорошо налаженной жизнью, приличным заработком — особенно если учесть расходы, — дорожу своими чемоданами английской кожи, ручкой с вечным золотым пером. Фетишист. Именно фетишист. И к тому же еще кичусь различными предрассудками, отвергаю любые опыты, кроме самых поверхностных, — вот каков я, должно быть, в глазах и Алена и Надин. И почему это вечное неприятие? Легче всего ссылаться на семью, детей. Да что там! Хоть бы быть искренним с самим собой. А все прочее — пустые отговорки. Моя жизнь — сплошное бегство. От обязанностей, от горя. Сыновья уже совсем взрослые и, должно быть, презирают меня не меньше, чем Ален. Еще бы, буржуа-склеротик, вообразивший себя свободным, малый неплохой, но погубивший свою жизнь. Ради комфорта. Короче, просто-напросто трус. И эта вечная оглядка на прошлое. Жалкий тип, не принимающий великих сдвигов, происходящих в мире. Неудачник! Вот оно единственно применимое ко мне определение. Иногда, правда, удается видеть вещи в их истинном свете».
— Что это вы сегодня такой молчаливый, даже странно.
— Прости, пожалуйста, я задумался… заплутался в лабиринте мыслей, если только так можно выразиться.
— Судя по выражению вашего лица, не такие уж веселые у вас мысли.
— Правильно, какое уж тут веселье… да и жизнь, как тебе известно, тоже не всегда веселая.
— Сама жизнь нет, все зависит от того, как на нее глядеть. Можно ржать надо всем, отказываться принимать всерьез даже собственную свою личность. Право же, самые несчастные не всегда самые грустные.
— Возможно…
— А вы все-таки чудной человек…
— Чем же это?
— А тем, что ставите разные вопросы, и вид у вас при этом… Однако в жизни вы хорошо устроились: жена, дети, профессия. Словом, все, что требуется.
— И тем не менее «все» — это не так-то просто.
Ален пристально поглядел на Марка. Нет сомнения, что для него до сих пор взрослые — это взрослые. И он, очевидно, размышляет, почему это они вечно лезут из кожи вон, чтобы стать другими.
— Ну так вот, сейчас я возвращаюсь в город, а вы пойдете к Надин без меня.
Марк запротестовал было.
— Да, да, так надо…
— Что за капризы такие? С чего это ты вдруг?
— Сам не знаю, но чувствую, что так будет лучше. Вдвоем всегда легче. А когда трое, разговор получается идиотский. Пойдем к машине, а то опоздаете.
— Но как же ты вернешься в город?
Ален расхохотался совсем по-детски. Марк впервые слышал его смех и был приятно поражен.
— Неужели, по-вашему, меня еще беспокоят такие пустяки. Ей-богу, чудак-человек! Проедет же грузовик, повозка, а то, как знать, может, и легковая машина. Я из Парижа удрал, не зная, на чем сюда доберусь, и тут вдруг стану волноваться, как доеду до Катманду. Все-таки забавный вы!
— Поступай как знаешь, — сухо ответил Марк. — В конце концов это твое дело.
— Если ночью вы встретите меня на дороге, разве вы меня не подхватите?
Они подошли к автомобилю.
— Значит, решено, ты не поедешь?
— Не поеду, поверьте, так будет лучше. — Он улыбнулся: — И поторопитесь, а то к девяти не поспеете. Нельзя же заставлять дам ждать, — насмешливо добавил он.
Марк окончательно не знал, что и думать, — это смесь иронии и серьезности, высокомерия, а подчас и прямой вульгарности.
Он завел мотор.
Высокий силуэт уже поглотили сумерки.
«Хоть бы он не простудился, хоть бы ему машина попалась». И если бы Марк отдавал себе отчет во всей нелепости происшедшего, он все равно волновался бы не меньше.
— Вы один?
Марк так и не понял, чего больше в ее тоне — разочарования или радости.
— Как видите! — произнес он наигранно весело.
С чего это он станет отчитываться, рассказывать, как они выехали вместе и как потом мальчишка вдруг передумал и удрал. А может, это загодя расставленная ловушка? Заманили его в капкан — почему бы и нет? Но кто же из них зачинщик? Надин? Ален?
Впрочем, не так-то уж существенно: сегодня эти люди его интересуют, а через неделю он о них и думать забудет. В этом одна из главных прелестей путешествия: тому, что кажется сегодня важным, суждено раствориться, и возрождается оно в ином, новом качестве на следующем «этапе» пути.
