Игорь Мощицкий - Иосиф и Фёдор
Мы выпили еще по рюмочке, а потом он вдруг спросил:
– Слушай, раз уж мы вспомнили Бродского. Ты не знаешь, в каком его томике напечатано стихотворение “Художник”? Ну, то, которое давным-давно мы вместе слышали из его уст в редакции газета “Смена”.
– Не знаю. Может быть, ни в каком, – неуверенно ответил я.
– Почему? – удивился Федя. – Ведь хорошее стихотворение.
– Хорошее, – согласился я. – Но Бродский не включал в свои сборники ранние стихи. Видимо, считал, что давно их перерос. Возможно, и стихотворение “Художник” не включил. Впрочем, так ли это, я точно не знаю.
– Он перерос, а я – нет. Ты ведь это стихотворение знал когда-то наизусть?
– Знал.
– Вот и прочти.
– Да я его давно забыл.
– А ты напрягись, и вспомнишь.
Я напрягся.
– Ну что, вспомнил? – спросил Федя.
– Только последние три строфы. И то не ручаюсь за точность.
– Все равно прочти.
– Ну, если тебе нужно…
– Очень нужно.
– Что ж, попробую.
Мы выпили еще по рюмочке, и я прочитал, казалось, давно забытые строчки:
Он начал бродить по селам,
По шляхтам,
Желтым и длинным:
Он писал для костелов
Иуду и Магдалину.
И это было искусство.
А после, в дорожной пыли,
Его
Чумаки сивоусые
Как надо похоронили.
Молитвы над ним не читались,
Так забросали глиной.
Но на земле остались
Иуды и Магдалины!
Федя был рад, что услышал, казалось, навсегда потерянное для него стихотворение, пусть в неполном и, возможно, искаженном виде. У него даже просветлело лицо.
– Ты доволен? – спросил я.
– Очень доволен, – ответил он и благодарно улыбнулся.
Я решил, что самое время узнать то, что меня мучило уже много лет.
– Тогда в качестве гонорара ответь на один вопрос, – загадочно начал я.
– Отвечу на любой.
– Отлично. Но вначале вспомним Дулево.
– Ой, не надо, – поспешно сказал он.
– Но почему? – удивился я.
– Потому что недавно я вспомнил Дулево и чуть не прослезился. А сейчас, когда мы немного выпили, подавно могу заплакать.
– Плакать не надо. Просто у меня вопрос. Ты мне говорил там, что не веришь ни в Бога, ни в диамат.
– Я так говорил? – удивился Федя. – Не помню.
– Говорил, говорил. Ты тогда еще утверждал, что идеи носятся в воздухе. И в доказательство приводил закон Лоренца-Лоренца.
– Надо же, какой я был умный. Но подобных примеров сотни. Может быть, тысячи. Взять хотя бы комету Шумейкер-Леви. Ну, ту, которая недавно врезалась в Юпитер. Еще некоторые пугали, что она врежется в землю. Так вот, супруги Юджин и Каролина Шумейкер не стояли рядом с Дэвидом Леви, когда их посетили мысли о комете, впоследствии названной их именем…
– Погоди, я не про комету.
– А про что?
– Ты лукавил тогда в Дулеве?
– Ты о чем? По-моему, мы там в основном о девушках говорили.
– Ладно, спрошу напрямик. Ты веришь в Бога?
– Вот это вопрос. Сейчас все верят. А что делать? Не в коммунизм же людям верить.
– Я не про всех. Я про тебя.
– Знаешь, что сказано в третей заповеди?
– Нет. Хотя, какие-то заповеди я знаю. Не убий, не укради. А еще не прелюбодействуй. Последнюю заповедь порой так и тянет нарушить.
Мою шутку он проигнорировал.
– В третьей заповеди сказано: “Не произноси имени Господа Бога твоего напрасно, ибо Господь не оставит без наказания того, кто суетно произносит имя Его”.
Цитатой из Библии Федя объяснил мне, что не всех тем можно касаться. Но я сделал вид, что намека не понял.
– Боишься наказания Божьего?
Он помрачнел.
– Чего мне бояться? Я уже наказан.
Мы выпили еще по рюмочке, и он засобирался домой. Я вызвался его провожать. На улице была метель. Она слепила глаза и пыталась приостановить каждого, кто попадался ей на пути.
– Возвращайся домой, не мерзни. Я помню дорогу, – сказал Федя и словно растворился в кружащихся хлопьях снега.
Больше я Федю никогда не видел. О том, что он умер, я случайно узнал от сокурсника, которого встретил на улице. Мне с трудом удалось узнать рабочий телефон его последней жены, и она рассказала мне, как все случилось. По ее словам, Федя попал с сердечным приступом в больницу, пролежал там, сколько полагалось, и, когда оформляли документы для выписки, вдруг почувствовал себя плохо и умер. Такой необычный случай. Впрочем, в его жизни все было необычно. А еще жена Феди рассказала мне, что Федю отпевали в старообрядческой церкви.
– Почему в старообрядческой? – удивился я.
– Так Федя же был старообрядцем. Вы не знали? Странно. Он, по-моему, это не скрывал никогда. В хуторе, где он родился, все были старообрядцами. У него и крест был особый. Старообрядческий.
– Так, может быть, он и в церковь регулярно ходил?
– Конечно. С тех пор, как в декабре 1983 года освятили старообрядческий храм в честь Покрова Пресвятой Богородицы, он туда и ходил. Когда время позволяло. И сына туда водил.
Вот это да! Выходит, не зря Гриша Журавлев за рюмкой водки частенько говаривал: “Отец Федор! Исходят от тебя такое благолепие, благочестие и благодать, что рядом с тобой аз, недостойный, не может спокойно вкушать эту богомерзкую жидкость”. Благолепие и благочестие были генетическими. Со времен патриарха Никона старообрядцы отстаивали свои принципы и закалились в борьбе. В какие-то годы Федя считал себя неверующим, в другие верующим, но в душе всегда оставался старообрядцем. И когда, не задумываясь, оставлял женам, от которых уходил, квартиры, полученные с таким трудом. И когда, к всеобщему удивлению, не стал поступать в аспирантуру, потому что это противоречило старообрядческому стремлению к социальному равенству. (Тут он оказался близок Бродскому, считавшему “подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных… неприемлемым”.)
После разговора с последней женой Феди я долго не мог успокоиться. Мне вслед за студенткой профессора Журавлева хотелось крикнуть: “Нет, ты не умер, Федя!”, а потом перечислить всех, кого я потерял, и крикнуть: “Нет! Вы не умерли!” Ведь в моей памяти все они остались живыми. Я помнил их телефонные номера, и временами казалось, что стоит какой-нибудь из них набрать, и услышишь знакомый голос. Подобные иллюзии оказались опасны, потому что оборачивались депрессией, но избавление от них напоминало предательство.
Я не хожу в храм и не знаю молитв, меня не учили. Но если бы нашелся храм, откуда моя неумелая молитва обо всех, кого я любил и навсегда потерял, была услышана, я стал бы его самым прилежным прихожанином. Даже если бы храм этот оказался языческим.
