Пол Боулз - Под покровом небес
Я и так здесь! Я в мире! Но мой мир — это не мир человечества. Это мир, каким я вижу его.
— Не ори, — спокойно сказала Кит. — Если ты так чувствуешь, что ж, я ничего не имею против. Но почему бы тебе не пораскинуть мозгами и не понять, что не все чувствуют точно так же.
Они встали. Лайлы из своего угла проводили покидавшую комнату троицу улыбкой. Таннер объявил:
— Я удаляюсь на сиесту. Кофе не буду. До скорого. Когда они остались в коридоре одни, Порт сказал
Кит:
— Давай выпьем кофе в маленьком кафе у базара.
— Ох, прошу тебя, — запротестовала она. — После такой тяжелой пищи? Я и так еле ноги передвигаю. Поезд меня измочалил.
— Хорошо; тогда у меня в номере? Она заколебалась:
— Разве что на минутку… Хорошо, с удовольствием. — В ее голосе не слышалось особого энтузиазма. — Потом я тоже пойду вздремну.
Поднявшись наверх, они оба растянулись на широкой кровати в ожидании, пока слуга принесет кофе. Шторы были задернуты, но настойчивый свет все равно проникал сквозь них, придавая предметам в комнате одинаковый приятный розоватый оттенок. Снаружи не раздавалось ни звука; все, за исключением солнца, погрузилось в сиесту.
— Что нового? — спросил Порт.
— Ничего. Кроме того, что, как я уже сказала, я еще не пришла в себя после поезда.
— Ты могла бы отправиться на машине с нами. Поездка прошла отлично.
— Нет, не могла. Не начинай все сначала. Ах да, еще я встретила мистера Лайла сегодня утром на лестнице. Мое мнение о нем остается прежним, он — выродок. Представляешь, он настоял на том, чтобы показать мне не только свой паспорт, но и паспорт своей мамаши. Разумеется, они были испещрены печатями и визами. Я сказала, что ты хотел их видеть, что ты любишь такого рода вещи больше, чем я. Она родилась в Мельбурне в 1899 году, а он — в 1925-м, не помню где. Оба паспорта — британские. Вот и все сведения. Порт с восхищением покосился на нее:
— Бог мой, как тебе удалось все это выведать, не показав им свой?
— Быстро пролистнув страницы. Она записана как журналистка, а он — как студент. Странно, правда? Я уверена, что он ни разу в жизни не открывал книгу.
— Да он просто придурок, — рассеянно сказал Порт, поглаживая ее руку. — Клонит в сон, детка?
— Ужасно. Я сделаю только один глоток. Не хочу просыпаться. У меня глаза слипаются.
— У меня тоже, оттого что лежу. Если он через минуту не придет, я спущусь и отменю заказ.
Но тут раздался стук в дверь. Прежде чем они успели ответить, дверь распахнулась и появился слуга с большим медным подносом.
— Deux cafés[35], — сказал он, осклабившись.
— Посмотри на это рыло, — сказал Порт. — Он полагает, что прервал нас на самом пикантном месте.
— Само собой. Не будем беднягу разочаровывать. Должны же и у него быть радости в жизни.
Араб осторожно поставил поднос у окна и на цыпочках покинул комнату, один раз чуть ли не с тоской, как показалось Кит, взглянув через плечо на кровать. Порт поднялся и принес поднос на кровать. Они молча пили свой кофе, как вдруг Порт неожиданно повернулся к ней.
— Слушай-ка! — вскричал он полным энтузиазма голосом.
Посмотрев на него, она подумала: «Он как ребенок».
— Да? — сказала она, чувствуя себя пожилой матерью.
— Неподалеку от базара есть место, где можно взять напрокат велосипеды. Когда проснешься, давай возьмем парочку, а? Тут вокруг Бусифа довольно ровно.
Эта идея чем-то тронула ее, хотя она ума не могла приложить, чем именно.
— Отлично! — сказала она. — Я засыпаю. Можешь разбудить меня в пять, если не раздумаешь.
13
С длинной улицы они постепенно свернули в сторону расселины в невысокой горной граде к югу от города. Когда кончились дома, началась равнина: бескрайнее море камней по обе стороны от дороги. Воздух был прохладным, сухой предзакатный ветер дул им навстречу. Велосипед Порта тихонько поскрипывал при каждом повороте педалей. Они ехали молча; Кит чуть впереди, Порт — сзади. Где-то вдалеке у них за спиной играл горн: настойчивый, звонкий стебель мелодии прорезал тишину. Несмотря на то что до заката оставалось каких-нибудь полчаса, все еще жарило солнце. Впереди показалась деревня; когда они проезжали мимо, бешено залаяли собаки, а женщины отвернулись, прикрывая рты. Одни лишь дети остались стоять, провожая их парализованным от удивления взглядом. За деревней дорога пошла в гору. О подъеме они могли судить лишь по учащенной работе педалями; на глаз она выглядела все такой же ровной. Кит вскоре устала. Они остановились передохнуть и оглянулись назад: вдали, за казавшейся плоской равниной, сетью коричневатых кварталов у подножия гор виднелся Бусиф. Ветер усилился.
— Такого свежего воздуха ты больше нигде не найдешь, — сказал Порт.
— Чудесный воздух, — сказала Кит. Она пребывала в задумчивом, дружелюбном расположении духа, и ей не хотелось его омрачать.
— Ну что, поднатужимся?
— Через минуту. Дай отдышаться чуток.
Немного погодя они снова пустились в путь, решительно налегая на педали и не сводя глаз с расселины в горной гряде. Еще только приблизившись к ней, они уже смогли разглядеть раскинувшуюся за ней бескрайнюю ровную пустыню, которую то тут, то там взламывали острые гребни скал, выступая над поверхностью подобно бесчисленным спинным плавникам чудовищных рыб, плывущих косяком в одном направлении. Дорога была взорвана до самой вершины гряды, и по обеим сторонам траншеи лежали зубчатые, скатившиеся вниз валуны. Велосипеды они оставили у дороги и стали карабкаться между громадных скал на вершину гряды. Солнце уже коснулось ровной линии горизонта; небо окрасилось багровым. Обойдя один из валунов, они вдруг очутились прямо перед сидящим мужчиной, бурнус которого был закатан до самой шеи (так что от плеч он был абсолютно голым) и который сосредоточенно занимался тем, что длинным остроконечным ножом сбривал волосы у себя на лобке. Бросив на них безразличный взгляд, он тотчас вновь склонил голову и продолжил свою опасную процедуру.
Кит взяла Порта за руку. Они взбирались в молчании, они были рады быть вместе.
— Так грустно, когда садится солнце, — нарушила молчание Кит.
— Если я смотрю, как умирает день, причем любой день, у меня всегда возникает чувство, что это конец целой эры. А осень! Это же как конец всего, — сказал он. — Потому-то я и ненавижу холодные страны и люблю теплые, где не бывает зимы, а когда наступает ночь, то ты чувствуешь, что жизнь только начинается, а не наоборот. У тебя нет такого чувства?
— Есть, — сказала Кит, — но я не уверена, что предпочитаю теплые страны. Я не знаю. А вдруг это ошибка — пытаться убежать от ночи и от зимы? Вдруг придется заплатить за это.
— Господи, Кит! Да ты и правда рехнулась. — Он помог ей взобраться на вершину небольшого утеса. Прямо под ними была пустыня; она лежала гораздо ниже равнины, с которой они только что поднялись.
Кит не ответила. Ей сделалось грустно оттого, что, несмотря на столь частое проявление одних и тех же реакций, одних и тех же чувств, они никогда не могли прийти к одним и тем же выводам, потому что жизненные цели у каждого были диаметрально противоположными.
Они сели бок о бок на скалистом выступе, лицом к расстилавшейся внизу шири. Она продела свою руку в его и положила голову ему на плечо. Он лишь посмотрел прямо перед собой, затем вздохнул и после долгой паузы медленно покачал головой.
Именно такие места, такие мгновения он любил в жизни больше всего; она знала это, как знала и то, что он любил бы их еще больше, если бы она могла быть рядом, чтобы пережить это вместе с ним. И хотя он отдавал себе отчет в том, что как раз те самые тишина и пустота, от которых у него так сжималось сердце, наводили на нее ужас, он не выносил, когда ему напоминали об этом. Все происходило так, как если бы он неизменно цеплялся за надежду, что и она, она тоже будет тронута, как и он, одиночеством и близостью к бесконечным вещам. Он часто говорил ей: «Это твоя единственная надежда», но она никогда не знала в точности, что он имеет в виду. Иногда ей казалось, что он имел в виду свою единственную надежду, что только если она сможет стать такой же, как он, ему удастся отыскать обратную дорогу к любви, ибо любить для Порта означало любить ее — ни о ком другом не могло быть и речи. А любви не было так давно, так давно не было возможности для нее! Но вопреки ее желанию стать такой, какой он хотел ее видеть, она была не в силах измениться настолько радикально: ужас, гнездившийся у нее внутри, готов был прорваться в любую минуту. Притворяться не имело смысла. И точно так же, как она была не в состоянии стряхнуть страх, неотступно преследовавший ее, он был не в состоянии вырваться из клетки, в которую сам себя заточил, — клетки, которую он возвел для себя давным-давно, чтобы спастись от любви.
