Владимир Некляев - Лабух
Любой, самый сильный голос без этого — пустой, стерилизованный, и любая, самая фактурная певица без этого — заводная кукла. Сколько я кукол таких понаставил на сцену, где все у них, вроде, и неплохо получалось, и даже слава случалась у некоторых, но ни одна из них не понимала, почему я, впадая в отчаянье от пустоты, от опилок, которыми пустота в них была забита, орал иногда, как бешеный: «Ты чем поешь?!.» Они лишь глазами смаргивали и отвечали, куклами таращась: голосом, в лучшем случае — душой.
Ну да, душа — песня народа.
С голосом Ли — Ли контрастировал высокий, почти фальцет, голос Поля, и контраст этот создавал свое напряжение, свою чувственную зону — из дуэта также мог получиться толк. Но, если Поль теперь и занимал меня, то только не как певец.
Максим Аркадьевич слушал, закрыв глаза, и лицо его подергивалось, всеми мышцами вздрагивало, по нему пробегали едва ли не конвульсии… Отец Ли — Ли был весь в ее голосе, слитном то ли с Дао, то ли с желанием, он страдал в нем и праздновал, падал и возвышался, и впервые за сегодняшний вечер я, если и не понял его, так приблизился к пониманию, подумав, что и такое может быть. Но разговаривать с ним ни о чем мне уже не хотелось, я тихо, осторожно выбрался из кухни в прихожую и закрыл за собой дверь.
В подъезде, спускаясь по лестнице, я услышал, как взвыл Максим. Это было невероятно, я ушам своим не поверил, но сквозь вой прорывались, пролетали небесные звуки Ли — Ли:
«А!.. О!.. У!..»
Слышать это было жутко, Максим будто кончался, воя и пытаясь петь, и не может быть, чтобы из–за жути этой, но мне вдруг так захотелось Ли — Ли, как никогда. Если ее не окажется дома, я скончаюсь.
VI
Ли — Ли приходила ко мне, когда хотела, и не приходила, когда хотела. Обычая допытываться, где я бывал, где она бывала, мы не заводили. Я думал, что Ли — Ли, если не у меня, то ночует у родителей. Ну, думай себе…
На кухне, окном выходящей во двор, горел свет. Я зажигал его, прибираясь, и не мог вспомнить, погасил или нет. Только бы она была!..
«Не нужно дверь отмыкать самому, а позвонить, чтобы открыла, тогда она будет…»
Конечно, если откроет — будет.
Позвонил — и мне открыла старшая сестра Ли — Ли, а Ли — Ли из кухни крикнула:
— С нами сегодня мама ночует! Ты не против?..
Замена, значит, пришла… Быстро пришла замена. Быстрей, чем скорая помощь.
— Зоя Павловна, — подала мне руку мать Ли — Ли, старшая ее сестра, похожая на Ли — Ли не меньше, чем сама Ли — Ли. — Вы не против, Роман?
Он, значит, Максим Аркадьевич, она Зоя Павловна, а я опять Роман… Хорошо еще — не Романчик.
— Роман Константинович, — поцеловал я ей руку, и она засмеялась.
— Ну, тогда Зоя.
Это была моя женщина. Как только она открыла дверь, как только я увидел ее — наши взгляды скрестились, чиркнув, как огниво об огниво, высекая искру, которая воспламеняет желание. Я захотел ее больше, чем Ли — Ли, и она это почувствовала. Не почувствовать такое женщина не может. Салют победы сверкнул в ее взгляде.
Множество раз я пытался понять, как оно так выходит, случается, что вот эта женщина — просто женщина, а вот эта — твоя… Только понять это невозможно, как Дао.
Твоя — это та, в которой, как в Дао — всё, и это все — твое. Твоя — одна на тысячу, на миллион, на звездную бездну женщин. Ее можно почувствовать, даже не видя ее, по тем пульсациям, биениям, токам, которые от нее исходят… Можно распознать ее во сне слепым взглядом тела.
Такое бывает не у всех и не со всеми. Тот, с кем и у кого такое бывало, счастливчик. Я счастливчик, у меня было такое.
Впервые, — и потому помнится, — в небесах, в самолете.
Я возвращался с гастролей из Красноярска. Уставший, укатанный и гастролями, и трехдневным ожиданием в забитом пассажирами аэропорту, где люди спали, стоя. В те времена билеты не продавались нигде и никогда, они не покупались, а доставались, и если тебе по блату, или с переплатой доставался билет, так обязательно там, откуда ты летел, или там, куда летел, была непогода. Снег ли, туман ли — хоть зимой, хоть летом… А чего–нибудь более муторного, чем тупое, от которого не отлучиться, ожидание в аэропорту, я не знаю.
Войдя в самолет, я, еще падая в кресло, уже проваливался в сон, чувствуя, что так спать, как сейчас, мне никогда не хотелось — и готов был уснуть и не просыпаться: быть во сне, быть и быть…
Но тут кто–то сел со мной рядом. Даже не так: не сел кто–то, а возникло что–то в кресле рядом со мной, что сну моему показалось опасным. И я попытался, насколько возможно было, от этого отодвинуться, чтоб не мешало… Чтобы спать, спать, спать… Ничего подобного раньше со мной не случалось, и я не понимал еще, не знал, что отодвинуться от этого можно разве только за борт самолета.
Слева вибрировала и проникала в меня волна, ничего не знающая о преградах, — их для нее не существовало. Она была, как зов, исходящий от самки, до сих пор скрывавшейся в первобытных лесах, плававшей в извечных водах, и сейчас вышедшей из лесов и вод, чтобы принять в себя того, кого она подзывала. Возбужденное ей желание поднялось вдруг, захлестывая, из темнющей той глубины, которой мы сами в себе страшимся, и сразу же почувствовалось таким нестерпимым, что сдержать его, смирить и погасить, можно было, разве что кончившись, исчезнув. Но и этого было желанию мало, оно, проникнув в меня, все во мне занимало и заполняло, становилось больше меня самого, разрасталось, вытесняя из меня все, что мешало ему: разум, еще пытающийся противиться, душу, тщащуюся стыдиться. Наконец, вытеснив все, кроме самого себя, оно забрало меня у меня и бросило к той, что была рядом. К той, которая позвала, выйдя из лесов и вод…
Мы сидели впереди, на первых креслах, перед нами не было никого, и самолет взлетал. Мы взлетели вместе с ним… Только выше, гораздо выше самолета.
Я не понял, не осознал, как это случилось. Повел рукой влево — она взяла руку и прижала к лону. Знак подала, что я не ошибся: это ее зов. Наклонилась, коснулась поцелуем, завела руку за спину и подсела на меня. Я не видел, с кем взлетал, я не размыкал глаз. И мне было все равно, смотрит ли кто–то на нас, и что, если смотрит, думает.
Нестерпимое желание пережгло меня, и все кончилось быстро, до стыдного быстро. Почти так, как некогда с феей Татьяной Савельевной.
Та, что вышла из лесов и вод, жаждала продолжения. Она подняла меня и повела за руку, слепого, в хвост самолета. «Ему плохо…» — сказала она кому–то, должно быть, стюардессе. И мы закрылись в туалете.
В туалете протяжно, ознобно завывало — и мы полетели в этом ознобном вое, протяжно сливаясь в нечто одно, что летело и выло. Как она выла — ненасытная всемирная самка! — в самом поднебесье, и вой ее скручивал холодный ветер и скидывал вниз, на все леса и воды…
Сколько это длилось, не знаю, не помню. В дверь туалета постучали раз, второй и третий, но желание не отпускало ни меня, ни ее, и она лупила, колотила ногами в дверь, отгоняя тех, кто стучался, — и выла, выла, выла…
Я не открывал глаза.
Когда оба мы, став одной пустошью, сожгли желание до пепла, она за руку отвела меня на место, прикрыла шарфиком, и я, так и не подняв беспробудные веки и не увидев ее, уснул. Проснулся в Москве.
Кресло рядом пустовало. Можно было подумать, будто все мне приснилось, но меня прикрывал шарф.
— Выходите! — нетерпеливо сказала стюардесса. — Налетались.
Она была — как с рекламных плакатов: «Летайте самолетами аэрофлота!» — и голос был похожим, но это была не она. И все же я спросил, — в самолете никого больше не оставалось, все уже вышли:
— Это вы?
— Я! — пропуская меня, ответила она еще нетерпеливей. — Я вам в Свердловске, между прочим, поспать дала. Хоть по инструкции на стоянках надо всех высаживать.
Инструкции если и пишутся, то не для таких…
Оглядываясь на нее, я выходил из самолета. В последний момент она улыбнулась… Было чему. Но это была не она.
В аэропорту, поджидая багаж, почему–то я расслышал, будто крайне важное для меня, объявление.
«Гражданку Анну Возвышенскую, прибывшую рейсом из Иркутска — Красноярска-Свердловска, ожидают у справочного бюро. Повторяем…»
Объявлений звучало много, они, шипя и потрескивая, повторялись одно за другим, но я услышал только это, и кинулся к справочному бюро. Ждал там долго, десятка два мужчин и женщин на глазах моих встретились. Но ее среди них не было, я не чувствовал ее.
Дольше всех возле справочного бюро, чуть нервничая, стоял и ждал молодцеватый капитан–артиллерист — с васильковыми глазами и с одной, но шикарной, белой розой. В отличие от тех, кто ждал давно и безнадежно, капитан не терял надежды, не вскидывал каждую минуту руку с часами и не оглядывался потерянно по сторонам — стоял и ждал, словно стоять и ждать здесь его приказом поставили. И ждать он, казалось, будет хоть до второго пришествия… Мне нечего было терять, а найтись хоть мелочь, хоть зацепка какая–то, могла, и я подошел к нему.
