Станислав Новицкий - Запуск разрешаю! (Сборник)
— Ничего, — сказал мастер, выслушав мои доводы, — главное, не провалите экзамен.
Великий сценарист даже не представлял себе, как невероятно трудно это сделать.
Непререкаемым авторитетом в русском языке для меня всегда оставался классик советской литературы Алексей Толстой. Говорят, иногда он выскакивал из своего рабочего кабинета в гостиную и, поправляя взъерошенные волосы, громко кричал домочадцам: «Ребята, как правильно, вокзал или вакзал?» «Конечно вокзал», — пугаясь, отвечали родственники. Алексей Николаевич бежал обратно в кабинет и лихорадочно продолжал роман: «Вогзал был пуст…»
Учебник по русскому я не брал в руки лет десять.
На вступительные экзамены приехал не готовясь из при- тундровых лесов, чтобы развеяться и поглядеть столицу. Я не то чтобы не знал чего-то. Я не в состоянии был придумать ни одного вопроса, на который мог бы ответить более- менее внятно.
Как оказалось, я себя недооценивал. Был такой вопрос. Был.
На экзамен по русскому языку и литературе пришел пораньше (не сдал — и весь день свободен). Захожу. Называю свою фамилию, продвигаюсь к столу, за которым расположились солидные преподаватели. Подаю экзаменационный листок.
— Прекрасно, прекрасно, — говорит старший экзаменатор, — вы уже сдали четыре экзамена на «отлично». «Отлично» вы получили вчера на собеседовании с Евгением Иосифовичем. Прекрасно.
Под эти похвальные возгласы два экзаменатора поднялись и вышли из аудитории.
— Ну-с, молодой человек, тяните счастливый билетик.
— Сомневаюсь, что есть такой в принципе, — честно говорю я и беру самый близкий ко мне листочек. Он как-то явно отделился от аккуратно разложенных бумажек.
— Так. Хорошо, — подбадривает экзаменатор.
— Билет номер двадцать один, — говорю, — пойду готовиться.
— А мне кажется, что вы можете ответить на этот билет без подготовки.
— Без подготовки не смогу.
— А вы попробуйте.
— И пробовать нечего.
— Если без подготовки ответите на первый вопрос, ставлю «пять». От второго — освобождаетесь. Согласны?
— Согласен.
Сажусь перед преподавателем, читаю вопрос: «Звуки и буквы в русском языке».
— Можно подумать? — спрашиваю. — Надо сосредоточиться.
— У вас нет времени, — отвечает экзаменатор. — Мы же договорились, ну…
— Звуки — это то, — неуверенно начинаю я.
— Что?
— То…
— Вы, наверное, хотите сказать, то, что мы, что? Слы…
— …шим, — заканчиваю я.
— Верно. А буквы это то, что мы пи…
— …шим.
— Правильно, но лучше говорить…шем. Пишем… Как-то вы неуверенно держитесь. Ставлю вам четверку.
Не верю своим ушам. Этого вполне достаточно, чтобы пройти по конкурсу!
Снова, как много лет назад, бегу на почту. Даю телеграмму жене: «Руский апять здал на харашо. Поступил!»
Телеграфистки улыбаются.
Спасибо вам, Евгений Иосифович.
Аполлон
Маленький вестибюль хирургического отделения. К самой двери операционной свезли несколько металлических каталок. На них — готовые к операции бедолаги, укрытые серыми, застиранными простынями. Лица отрешенные, бледные, без выражений. У всех позади ранний подъем, клизма, длинный путь на шатких тележках по сонным коридорам больницы. Гулкий стук открывающихся дверей грузового лифта. Брань санитаров, запихивающих в узкое пространство четырехколесную каталку. Снова мат на выходе из лифта. Быстрое параллельное скольжение неподвижного тела вдоль потолка. Мелькание светильников и перекрытий… Остановка. Смиренное ожидание своей участи у двери операционной.
Появляется хирург — веселый, довольный, энергичный. За ним шумная свита из нескольких ассистентов и медсестер.
— Так, кто на ампутацию? — бодрым голосом спрашивает он пациентов.
Молчание.
— Кто на ампутацию правой верхней конечности? — громче повторяет хирург.
Становится ясно, что желающих расстаться с руками нет. Я искоса поглядываю на соседей. Все затаились, молчат. Авось, пронесет. Интересно, как они себе это представляют. Отменят операцию? Забудут? Отвезут снова в палату, а там рассосется… Или, может быть, отрежут кому-то другому? Другому — смешно. Стоп. А кто другой-то? Я лежу под простыней голый, в одних бахилах. У меня аппендицит. Понятно, руку не отрежут. Впрочем, гляжу на закрытые марлевыми повязками суровые лица персонала и чувствую — с них станется. Отсекут — и пикнуть не успеешь.
— У меня аппендицит, — тихо говорю я.
Хирург подходит. Слегка задирает простыню. Мельком глядит на мое посиневшее тело. Потом спрашивает:
— Чем докажете?
Бред какой-то.
— Да у него аппендицит, — выручает медсестра. — Я его помню. Он вчера поступил с острым.
На всякий случай я вытягиваю обе руки. Начинаю шевелить пальцами. Мол, с руками все в порядке. То же самое делает сосед на каталке слева.
— Грыжа. У меня грыжа, — радостно сообщает он хирургу.
Доктор повернулся и шагнул к мужчине на каталке справа. Тот лежит с каменным лицом. На глазах слезы.
— Что же вы, — говорит хирург, подмигнув ассистенткам, — чуть не подвели своих товарищей по несчастью. Нехорошо. Как нехорошо.
Только сейчас до меня доходит: врач шутит. Разминается перед операцией. Чудак. Это про таких, как он, слагают больничный фольклор:
— Доктор, — спрашивает пациент хирурга, устраиваясь поудобней на операционном столе, — я жить буду?
Хирург, задумавшись, отвечает философски:
— А смысл?
Теперь он делает знак санитарам — везите двурукого первым. Беднягу закрывают простыней и увозят в операционную.
Через некоторое время надо мной склоняется лицо юной медсестры.
— Мужчина, мужчина. Вы меня слышите? У вас сколько килограмм?
— Что? — кажется, я успел задремать. — Каких килограммов? Чего килограммов? — с трудом стараюсь понять.
— Вес… Какой у вас вес?
— Ах, вес. Девяносто пять, — отвечаю.
— Не может быть. — Голос сестрички звучит ласково и нежно. Она сняла простыню и, осмотрев меня с ног до головы, восхищенно выдохнула:
— Да вы — просто Аполлон. Ничего лишнего. Одни мышцы.
Не верю своим ушам. Я, всегда стеснявшийся неуклюжего, асимметричного обрюзгшего тела. Я, пожизненный владелец узких плеч и толстых бедер. Я… вдруг нашел своего ценителя и знатока. Жаль, что это произошло только здесь, в больнице. Эх, не видела меня девушка лет двадцать назад. Когда чуб кудрявился. На торсе читались крупные фрагменты мышц, а живот, при взгляде сверху, еще не закрывал носки ботинок. «Аполлон» — про меня? А она симпатичная. До выписки обязательно познакомлюсь…
— Так какой у вас вес? — еще раз спросила девушка.
— Может быть, — говорю, — не девяносто… а восемьдесят пять.
Она вновь детально осмотрела мое распластанное на каталке тело. Сказала твердо и даже с некоторыми нотками раздражения:
— Любите вы, мужчины, на себя наговаривать. Ведь ничего же лишнего. Только мышцы.
— Вам, правда, нравится?
— Восемьдесят кило, не больше.
— Согласен, — говорю, — пишите восемьдесят. Господи, — думаю, — как мало надо человеку для счастья. Немного внимания, чуткости, ласкового взгляда. Нескольких слов похвалы и участия. И все!
— Девушка, где мы можем встретиться после операции?
— В морге, — пошутил человек с грыжей.
Сестра ничего не ответила. Записала что-то в свою тетрадку и отошла. Еще через некоторое время я услышал ее голос за перегородкой:
— Зин, этому, с аппендицитом, приготовь наркоз на восемьдесят килограмм. Не больше. У нас за квартал перерасход страшный… Того и гляди останемся без премий.
Я проснулся на операционном столе раньше времени. Только-только начали штопать мои девяносто пять кило. Я слышал свежие анекдоты от доктора. Чувствовал, как игла вонзалась в кожу и нитки проползали сквозь ткани. От острой боли сводило челюсти.
Что ж, терпи, Аполлон хренов.
Я от Фраймана
Главный редактор студии телевидения Виктор Зиновьевич Фрайман никому не умел отказывать. Это знали все. В эпоху абсолютного дефицита он доставал билеты, лекарства, путевки, водку, книги… Помогал друзьям, коллегам, знакомым и совсем незнакомым людям, если они прорывались на студию или находили его по телефону. Когда же о чем-то просил лично Фрайман, его желания выполнялись немедленно. Это не был блат в привычном смысле. За услуги ему не требовалось платить услугами. Принцип «ты мне — я тебе» был здесь совершенно ни при чем. Просто в те, уже далекие, семидесятые годы XX века телевидение было «абсолютным авторитетом»… Дикторы, журналисты, ведущие программ моментально становились звездами. Их узнавали, обожали, старались помочь. Просто так, из удовольствия. Из чистой любви к искусству. К Фрайману, который сам вел многие популярные телепередачи, это относилось вдвойне. Но не всегда. Бывали и накладки. Проколы, как сейчас говорят.
