Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик
— Значит, она его убила и она преступница, — заключает Альберта удовлетворенно.
Как всякая здоровая натура, она несколько кровожадна и в общем-то не против, чтобы и мир был таков.
— Да, ее можно было бы назвать преступницей, если бы она сделала это из дурных побуждений. Но я думаю, ей просто не хватило ума понять, что и у ее ребенка есть надежда стать счастливым или чего-нибудь добиться в жизни…
— А ты, мама, ты была уверена, что мы будем счастливы? Да?
— Уверена… Знаешь, никогда ни в чем нельзя быть уверенной.
— Но мы же счастливы!
— Может быть, вы не всегда будете счастливы. Правда, я все же надеюсь, но не могу быть уверенной.
— А тебе будет грустно, если мы будем несчастны?
— Очень.
— И тогда ты, наверное, скажешь себе: лучше бы у меня был выкидыш?
— Вряд ли. Конечно, в минуту отчаяния мне могли бы прийти в голову такие мысли, только это был бы грех. Горе может научить нас многому, сделать богаче, оно может обратить нас к Богу и обернуться радостью.
— Да… но все же лучше быть счастливым.
— Думаю, для настоящего святого это примерно одно и то же. Либо ты живешь в Боге, счастливый или несчастный, и все хорошо. Либо нет…
— Да. Но ведь Богу неприятно, если мы несчастны, правда? Ему не может быть это приятно?
— Конечно, не может. И все же на свете много несчастных людей.
— Наверное, Бог, когда видит это, говорит себе: «Жаль, что я не устроил себе выкидыш».
И снова о воспитании
Мне скажут, что мои дети очень плохо воспитаны. В тринадцать лет я считала, что дети выходят из пупка, а по воскресеньям разгуливала в белых носочках.
Альберта в свои десять лет знает, что такое выкидыш и что можно прекрасно «родить ребенка, не будучи замужем», но я не думаю, чтобы это в самом деле нанесло ей вред. Труднее другое — дать ей представление об идеале, не замыкая ее в абстракции, и научить ее не судить других, не разрушив при этом представления об истинных ценностях.
— Ты ведь разводилась, мама? — спрашивает Полина.
— Да.
— Это плохо?
— Ничего хорошего.
— Это твоя вина?
— Если мы не ладим с другими, значит, мы наверняка в чем-то и сами виноваты.
— Но ты ведь тогда не венчалась в церкви, значит, это не считается, — живо вмешивается Альберта, которая никак не хочет признать, что я могла быть неправа.
— Церковь не считает это браком, но все-таки считает грехом.
— О! — огорченно восклицает Альберта.
— Ты, может быть, считаешь, что мама никогда не грешила? Она ведь такая же, как мы, мама, — говорит Полина, которую эта мысль скорее забавляет.
— Что поделать, я не святая, — говорю я Альберте.
— Жаль, — отвечает она так нежно.
Она, такая суровая, в глубине души по-настоящему нежна. Я не жалею, что мы с ней обсуждаем эти вопросы, пока она еще смотрит на них с лучезарной простотой ребенка.
Но что со мной было, когда я узнала, что Полина всюду, даже на уроках закона Божьего, хвастается:
— Твоя мама выходила замуж всего один раз, а моя целых три! А если бы она только захотела, могла бы выйти и десять!
Полина
Наша Полина настоящий сорванец. В младенчестве она была ласковым и веселым ангелочком. Спала в нашей спальне и никогда не плакала ночью, никогда не требовала свою бутылочку раньше семи часов утра и смеялась даже во сне.
Но как только ей исполнилось четыре года, мы поняли, что ее общительный характер имеет и свою оборотную сторону Полина стремилась к независимости. В пять лет она уже ходила в гости обедать.
— Так ты пригласишь меня пообедать? Когда? — спрашивала она кого-нибудь из соседей, лучезарно улыбаясь и сверкая глазенками. И шла в гости.
Между пятью и шестью годами она дважды обручалась. Ее любимый жених жил с нами в одном дворе. Он торчал с самого рассвета под ее окном и посылал ей воздушные поцелуи, на которые она откликалась веселым птичьим щебетанием.
Полина разработала целую систему миграции: она ночевала то у одних, то у других и везде чувствовала себя превосходно. Летом мы отдали ее родственникам Долорес, очень милым людям, которые жили в предместье Мадрида и ни слова не говорили по-французски. Когда Жак приехал за ней полтора месяца спустя, Полина верховодила веселой ватагой испанских мальчишек, бегала босиком и ни слова не говорила по-французски. Зато очень лихо ругалась по-испански.
— Только и слышишь — Полина да Полина, — пожаловалась в один из своих горьких дней Альберта. — Я вот гораздо послушнее и занимаюсь больше. Чем она лучше меня, Полина?
Это правда. Альберта суровая и пылкая, умная и впечатлительная, трудолюбивая и скрытная, верная, наконец. Но Полина… Полина сама радость, вот и все, но этого достаточно. Долорес от нее без ума. Она водит ее в бары, пичкает оливками, жареной картошкой, гранатовым соком.
— Ты не думаешь, что детям вредно вот так таскаться по кафе? Это отбивает у них аппетит, и потом неизвестно, чего она там наслушается…
— Ой, что вы, не волнуйтесь. У меня очень приличные друзья, — говорит Ло. — А уж если кто захочет рассказать какое-нибудь свинство, я ему так физиономию разукрашу…
— Да, да, вот будет здорово, — подхватывает Полина.
Так она познакомилась с североафриканцами, уличными торговцами овощами, продавцами пирожков, каменщиками. Али спрашивает ее:
— Как тебя зовут?
— Полина.
— Понина — очень красиво. Это значит маленькая лошадка, да?
Видно, он считает, что «Понина» — уменьшительное от «пони». Моей дочери это явно нравится.
— Да.
— Тогда выбери мне номера для тройного. Пятый или седьмой?
— Седьмой.
— Двадцать второй или шестнадцатый?
— Двадцать второй.
— Диамант или Раглан III?
— Диамант.
Али старательно записывает. Он выиграет. В следующее воскресенье к оракулу обратятся уже четверо.
— Хорошо, — говорит Полина, — но если вы выиграете, вы и мне что-нибудь дайте.
Сделка заключена. Неделю спустя Полина обходит кафе на улице Муфтар.
— Ты выиграл, Али? А ты выиграл, Бешир?
Она собирает дань.
Мы переезжаем.
— Мне будет трудно заполучить новую клиентуру! — вздыхает она.
Венсан предлагает дать объявление: «Ясновидица ищет работу».
* * *Ло рассорилась с одним из своих временных дружков, Мухаммедом. Она — сама неприступность. Полина склонна проявить снисходительность:
— Надо простить его, Долорес! Не судите, да не судимы будете! Что он сделал?
— Он приходит на танцы со мной, а потом пять танцев подряд танцует с этой паршивкой Кристиной!
В тот же вечер загрустившая Долорес ведет Полину выпить гранатового сока в кафе на улицу Бюси. О ужас! Там сидит Мухаммед перед рюмочкой «перно». Долорес преисполнена презрения, Мухаммед не смотрит в ее сторону. Полина берет дело в свои руки. Она подходит к Мухаммеду.
— Мухаммед, угости меня, пожалуйста, маслиной! Знаешь, Долорес грустит.
Мухаммед молча протягивает ей маслину, бросает взгляд в сторону Ло и снова сосредоточивается на своем «перно». Полина курсирует взад и вперед.
— Смотри, Ло, Мухаммед угостил меня маслиной. Знаешь, он грустит.
— Я больше с ним не знакома, — заявляет притворщица Ло.
Полина продолжает свои маневры:
— Мухаммед, угости меня жареной картошкой. Знаешь, Ло очень хочет, чтобы ты с ней поговорил.
— Пусть заговорит со мной первая, — отвечает Мухаммед.
Но лицо его выражает некоторую нерешительность. Полина идет обратно.
— Мухаммед хочет угостить меня жареной картошкой. Но надо подождать немного, пока ее принесут. Ты все еще сердишься, Ло?
— Я от него ничего не приму, он вести себя не умеет, — говорит Ло.
Мухаммед подходит к ним.
— Вот твоя картошка, Полина.
— А даме ты не предлагаешь? — спрашивает Полина.
Ло снисходит до улыбки. Мухаммед тоже. Тогда Полина в порыве чувств:
— Да помиритесь же! Прошу вас! — И чтобы сломить последнее сопротивление: — А Кристина просто шлюха!
* * *Полина еще долго оставалась крошкой с пухлыми розовыми щечками, в то время как Альберта росла точно спаржа и догоняла Венсана, который старше ее. Но за последние месяцы Полина немного побледнела, вытянулась, а вчера, не помню по какому поводу, вдруг заявила:
— Не надо так говорить, это неприлично!
Альберта посмотрела на меня с комическим сожалением:
— Даже Полина станет взрослой, мама!
Как хорошо, что она сказала это не без грусти.
Невозможно скрыть от них, что я, как выражается Полина, «сумела трижды выйти замуж». И то, что Долорес «родила ребенка без мужа». И то, что Жан и Клотильда живут вместе, хоть и не поженились. Что клошары, слоняющиеся по нашему кварталу, вечно пьяны и спят на скамейках на площади Фюрстенберг. Что Сара, наша приятельница, к вечеру частенько становится «странноватой». Что Мишель за пять лет приходил к нам с тремя разными женщинами. И что у многих из их сверстников менялись отцы, и даже по нескольку раз.
