Роберт Уильямс - Корень всех зол
— Пора возвращаться.
Она посмотрела на меня молча, и мы вместе двинулись обратно к мосту и к Уоддингтон-роуд. Когда мы дошли до ее дома, Фиона взяла мои ладони в свои.
— Дональд, если тебе нужно будет поговорить, приходи. Я знаю, это не так-то просто, но ты все равно приходи и расскажи мне обо всем.
Она порывисто обняла меня, и я обнял ее в ответ, и это ощущение близости, и запах ее волос были лучшим, что случалось со мной за многие и многие годы. Я сморгнул непрошеные слезы; мгновение спустя нас уже разделяла закрытая дверь.
Домой я не пошел. Я отправился обратно в город, к начальной школе Гиллигейта. Подойдя к ограде, я окинул глазами двор — без мечущихся туда-сюда детей он выглядел совершенно незнакомым. Я постарался представить их — Джейка и Гарри под деревом, футболистов на другой стороне площадки и скачущих повсюду девчонок, — но у меня никак не получалось мысленно наполнить жизнью это безмолвие. От пустоты места мне сделалось только тоскливее, и я ушел. Дойдя до улицы, где жил Джейк, я бросил взгляд на его дом, однако и там не было заметно ни малейшего движения. Ноги пронесли меня через весь город, и в конце концов я вновь оказался в карьере, без сил, с гудящей от напряжения головой. Я улегся под деревом и, глядя на пустой карьер, принялся думать о Джейке. Постепенно мои мысли перекинулись на того мальчика из Клифтона.
Ему было два с половиной года. Он жил с мамой и папой у подножия Хоторн-роуд, в доме пять. Мы жили наверху, в семьдесят пятом. После случившегося его родители разошлись — немногие браки выдерживают такое. Да и вообще развод сейчас обычное дело, так что еще неизвестно, как бы у них сложилось дальше, независимо от трагедии. Они очень любили своего малыша — это я знал точно. Я встречал их, всю семью, в парке на качелях или у маленькой горки — один из родителей усаживал ребятенка сверху, другой ловил внизу, а тот верещал от восторга. Мы не общались ни до, ни после случившегося. Я думал, они придут, чтобы услышать от меня, как все произошло, но им мою версию, видимо, рассказали в полиции. Ну а потом, после моего ночного появления в саду, ждать их, конечно, уже не стоило.
Интересно, как они сейчас живут. Наверное, винят во всем себя. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Так должно быть. Хоть часть вины должна лежать на них. Сколько бы я ни размышлял, всегда возвращаюсь к одному и тому же — как они допустили, чтобы малыш выбежал на улицу? Почему не уследили за ним, почему ослабили внимание? Полагаю, из-за этого они потом и развелись. Кто-то из них считал, что на другом лежит бульшая ответственность, и в конце концов обвинения разрушили их брак. Может, и друзей настоящих у них после этого не осталось, и даже просто рассказать хоть единой живой душе о том случае они не смели, боясь осуждения. Если и так, поделом им. Жестоко, я знаю, но порой мне хочется быть жестоким. Годами произошедшее разрушало меня изнутри, и такие мысли на какое-то время помогали — давали надежду, что я смогу справиться с последствиями, что логики и здравого смысла достаточно, чтобы не дать этому ужасу поглотить меня. Однако стены разума не настолько крепки, чтобы выдержать такую осаду. Однажды ты проснешься среди ночи и обнаружишь, что они расползаются, как жидкое картофельное пюре. Иногда тебе будут сниться сны — и остановить их не в твоей власти. Иногда тебя может скрутить утром, едва ты продрал глаза и еще не успел приготовиться. И после каждой атаки на то, чтобы отстроить стены заново, требуется все больше времени, и ты уже знаешь, что это не в последний раз, тебе становится все труднее держаться на плаву, и ты начинаешь задумываться — а стоит ли оно вообще того? Стоит. Фиона — стоит. И Джейк тоже. Точно. Его мать не понимала, что каждый шаг мог оказаться для него последним, ей и в голову не приходило, что живой ребенок мог стать мертвым в одно мгновение. Что мы каждую секунду на волосок от гибели. Я очень рано узнал это — смерть необязательно подкрадывается к тебе под старость, смерть не таится, терпеливо ожидая в неведомых глубинах, куда ты соскользнешь сам в конце долгой-долгой жизни. Смерть всегда рядом с нами, здесь и сейчас. Детям и котятам она угрожает не меньше, чем дряхлым старикам. Она не исчезает даже в самый солнечный день и никогда ни одного из нас не оставляет. Оливер Томас — вот как звали того мальчика, которого я убил.
Постепенно опустились синие сумерки, деревья зачернели в сгущающейся темноте. Я совсем окоченел, пора было возвращаться домой. Войдя через заднюю дверь, я сразу поднялся прямо к себе. Я нарочно шумел, чтобы показать, что пришел, но мама даже не появилась из своей комнаты и скандал устраивать не стала. Уснуть я и не пытался. Нервы у меня были взвинчены до предела, голова грозила вот-вот лопнуть, словно банка с газировкой, которую долго трясли. Я не мог нормально дышать, воздух отказывался поступать в легкие. Мысли никак не желали улечься, они бешено гнались друг за другом, цепляясь и сталкиваясь. Все ужасно запуталось, так что я не знал, с чего и начать.
Глава 19
Проблемы с дыханием начались у меня в десять лет. Мы не так давно переехали в Рейтсуэйт, и все произошло вдруг, без предупреждения — ничто не предвещало подобного. Посреди ночи я проснулся, чувствуя, что задыхаюсь, что не в состоянии сделать даже глоток воздуха. Это было ужасно. Сквозь застилавшую мой разум панику я пытался выстроить мысли: я не могу дышать — для дыхания нужен воздух — воздух снаружи. Распахнув окно спальни, я высунулся в ночной холод… И ничего не изменилось — хотя кислорода вокруг было сколько угодно, у меня не получалось вдохнуть даже самую капельку, протолкнуть через рот и нос дальше, в грудь. Я тонул без воды, захлебываясь сам в себе. Стоило мне понять это, как моя паника многократно усилилась. Я ринулся в мамину комнату и ударил по выключателю, крича: «Я не могу дышать, я не могу дышать!» Не успела она опомниться, как я скатился по лестнице, раскрыл дверь и выскочил на улицу. Упав на четвереньки, я судорожно разевал рот, хрипя и все пытаясь глотнуть хоть немного воздуху. Мама, выбежавшая за мной следом, ухватила меня за плечи и подняла. Взяв мое лицо в ладони и глядя мне в глаза, она сказала, чтобы я успокоился и перестал паниковать. Я не понимал, что она говорит: при чем тут паника, когда я умираю! «Я не могу дышать, — просипел я, — я сейчас умру». Мама ответила, что уже вызвала «Скорую» и надо пока подождать в доме, а не мерзнуть на улице. Она завела меня внутрь и добавила: по телефону сказали, чтобы до приезда «Скорой» я выпил стакан теплого молока. «Выпил молока?» Я был в недоумении. Как же я буду пить, если я даже дышать не могу? Мама усадила меня и заставила опустить голову, зажав ее между коленей, а сама поставила греться молоко в кастрюльке. Мы просидели за кухонным столом с полчаса, прежде чем я понял, что никакой «Скорой» не будет, что помощи ждать нечего. За эти полчаса я каким-то образом вспомнил, как дышать. Меня все еще била дрожь, страх не отпускал, но легкие действовали. Когда я допил молоко, мама отвела меня наверх, уложила в кровать и сказала, что мне нужно успокоиться. «Нельзя так себя накручивать, а то и жить не захочется», — добавила она. Я неподвижно вытянулся под одеялом, застыв в ожидании неминуемой смерти, которая могла вернуться в любой момент. Однако ночь прошла, и к середине следующего дня я начал уже забывать о случившемся, о том, какой ужас мне пришлось пережить.
Через две недели это случилось снова и пару дней спустя — опять. Потом приступы пошли так часто, что хотя бы сутки без них воспринималось как благо. Каждый раз я был уверен, что вот теперь действительно умираю; предыдущие приступы только подводили меня к концу, а сейчас он неизбежен. Но мама мне не верила. Она говорила, что это последствия произошедшего в Клифтоне, реакция психики, что мой разум обманывает меня и мне просто нужно успокоиться. «Стресс порой действует на организм странным образом», — добавляла она. Мне ее слова казались полной чушью. Не придумал же я, что не могу дышать — я действительно не мог, воздух не шел в легкие. При чем тут стресс — что-то не так с моим телом, и, если ничего с этим не сделать, я умру. После долгих просьб мама наконец согласилась отвести меня к врачу, взяв обещание, что я не стану ничего говорить о Клифтоне.
— Скажешь им хоть словечко, и они сразу полезут копаться у тебя в голове, заставят рассказывать, как это было да что ты чувствуешь. Снова все разбередят, и станет только хуже.
Я не собирался упоминать о Клифтоне, у меня и мыслей таких не возникало. Я хотел только, чтобы мне помогли снова дышать нормально и спасли от смерти.
Доктор, старичок с белой бородой, напоминал Деда Мороза.
— Так что тебя беспокоит, Дональд?
— Он говорит, что не может дышать и боится умереть, — ответила за меня мама.
— Это правда, Дональд? Ты думаешь, что умираешь?
Я кивнул.
— Давай-ка тебя осмотрим.
