Денис Гуцко - Бета-самец
Нина со своими листочками была запредельна.
Прервать ее я не смел.
— Нет ничего предосудительного в том, чтобы касаться половых органов друг друга. Однако переходить к этому следует постепенно, убедившись, что ваши действия доставляют удовольствие супруге (супругу). Помните… — Нина повысила голос, собираясь зачитать, видимо, самое важное.
Но что именно призывал помнить автор лекции, я так и не узнал. Из развалин раздался сердитый мужской голос:
— Чё вы там гундосите, пионеры хреновы? Чё вас тут носит, придурков?
Говорившего видно не было. Лишь подрагивало в такт его словам деревце в одном из окон.
Я впервые открыто посмотрел в ее глаза, почувствовав приближающееся спасение.
— Бомж.
Нина наклонилась, подхватила с земли камень и с размаху запустила им в кирпичную стену. Мы побежали вниз с холма, гремя карандашами в фанерных пеналах.
— Там еще столько такого… кранты! — выкрикивала она на бегу.
С того дня Нина слегка приутихла. Она убедилась: мы созданы друг для друга, — и решила подождать, пока я с этим смирюсь.
Свое худое тело с бесконечной талией она носила так, будто его с секунды на секунду прихлопнет закрывающаяся дверь — и нужно успеть прошмыгнуть. И вечная улыбочка, и горящий глаз — казалось, ей хочется похвастаться своей ловкостью: оп, снова успела! В сидящей Нине было столько углов, сколько не в каждой скульптуре кубистов. Не знаю, осознавала ли она свою некрасивость. Отказывалась признавать? Жила ей назло? Или одна разглядела то, ради чего была сломана вся эта рутина стандартов и пропорций?
Улизнуть от Нины оказалось непросто. Притягательность запретного, преподносимого так запросто — как подают разве что в буфете компот, действовала медленно, но верно. Не прогнав ее сразу, я словно натолкнулся в какой-то момент на особый интригующий ракурс, в котором хитрой головоломке, казалось, вот-вот будет найдена изящная разгадка.
Ее работы все чаще хвалили. Мои почти никогда.
Нина терпеливо со мной дружила, время от времени совершая пробные вылазки.
Несколько раз ходили в кино. Однажды на выставку керамики.
Я всегда ее стеснялся. Она не могла не замечать. Но по своему обыкновению не придавала этому значения. Мы оба были белые вороны, для нее это все решало. Мои внутривидовые капризы, заставлявшие меня раз за разом ускользать от неизбежного, она великодушно прощала.
В конце весны Суровегин впервые дал отцу спектакль. Пока лишь новогоднюю сказку «Двенадцать месяцев» — и непонятно, кто будет играть: большинство «кирпичников» готовят с Суровегиным небывалую версию «На дне» — актеры без грима и костюмов, сцена вклинится в зрительный зал. Зато отцу предоставлена полная самостоятельность: никаких модернистских советов, никакого контроля. Суровегин даже деньги на костюмы раздобыл.
Давно мы не видели отца таким воодушевленным.
Его роман с Зинаидой, начинавшийся на моих глазах, я проворонил. Слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить, раскусил, какую филигранную каверзу готовила нам судьба. Что-то она хотела этим сказать? Каких прозрений от меня добивалась? Или запросто, без всякой задней мысли, забавлялась на досуге своим умением плести парные кружева? Две истории: Зинаида и отец, я и Нина — разворачивались одновременно. И в Зинаиде, и в Нине был свой надлом… да что там, была ущербность: Нина некрасива, Зина пуста и зажата. И обе шли к намеченной цели упрямо, не отвлекаясь на сантименты. Хищницы-инвалиды. Они даже рифмовались: Нина-Зина.
Ни о чем не сожалел я так, как о своем просроченном инфантилизме.
Спектаклям в «Кирпичике» отвели два воскресенья в месяц, остальное время там грохотали рок-концерты и дискотеки да любореченские художники-концептуалисты выставляли свои загадочные, на что-то намекающие творения.
Лето еще в разгаре, но отец уже вовсю занят работой над «Двенадцатью месяцами». Выпросил отпуск в больнице, нырнул с головой. Актеров на спектакль кое-как наскребли. С Падчерицей проблемы. Лопухова отказалась наотрез. Она собралась замуж, и будущий супруг — видавший виды речной капитан запретил ей играть малолетних девиц: «И так разница в возрасте. Неудобно перед людьми». Другие актрисы «Кирпичика» не подходили кто годами, кто габаритами. Отцу предлагали пригласить кого-нибудь из профессионалов Любореченского драмтеатра — они охотно соглашались подшабашить в «Кирпичике» за ставку дворника или буфетчицы, — но папа, ко всеобщему удивлению, отдал роль Зинаиде.
Думаю, тогда они еще не были любовниками. И все могло сложиться иначе, не окажись речник Лопуховой таким самодуром.
В июле мамина директриса Клара Тимофеевна сломала ногу. Они сдружились в последнее время. И мама потащила меня с собой в больницу. На обратном пути заехали с мамой в «Кирпичик».
Во всем районе темень. Веерное отключение. Горят только уличные фонари. Отца в театре могло и не быть. Помялись, но решили проверить.
— Здесь, как же, — скрипит вахтерша. — Вон он, слышите? Голос.
Пропускает нас внутрь за такую же скрипучую дверь, поднимая повыше керосинку, которая мажет ее голову и плечи желтым маслянистым светом.
Из глубины «Кирпичика» доносится нервный гул.
— Что за репетиции в потемках-то?
Вахтерша кричит в самую гущу — туда, где коридор:
— Горррий Дмич-ч-ч! К вам пришлееее!
Стоим втроем вокруг керосинки, ждем ответа. Керосинка начинает коптить, сплевывает черные хлопья с желтого язычка. Голос в глубине здания замолкает, но ненадолго.
— Не слышит, — ворчит вахтерша. — Надо идти.
— Уже иду, — говорю я и ныряю в душную темноту коридора.
— Лампу-то возьми!
Лампа ни к чему. Я собираюсь удивить маму умением ходить по «Кирпичику» в кромешной темноте. «Да он как свои пять пальцев… с завязанными глазами…» Вытягиваю перед собой руки, иду мелкими шажками. Развилка, поворот. Снова коридор, «музыкальные» и «немые» доски, по которым я прохожу почти без промахов. Впереди качается свет. Сцена близко.
— Ты должна прямо сейчас взять и отбросить все это к черту! Взять и отбросить! — кричит отец. — Хочешь играть — играй. Играй! У тебя все для этого есть! Ясно? Я вижу. Сама себе мешаешь, Зина! Мешаешь сама себе! Ты, когда забываешься, и говоришь, как надо, и двигаешься. А потом — рраз! — вся окаменела, захлопнулась. Бе-бе-бе, — гнусавит отец. — Ауу! Зина! Нету Зины! Ты себе хозяйка или нет?!
— Хозяйка, Григорий Дмитриевич, — ноет Зина.
— Тогда бери себя в хозяйские руки и работай!
— Да, Григорий Дмитриевич. Я, что хотите… я все, я на все готова, только не прогоняйте.
— Да не прогоняю.
— Пожалуйста.
— Да не прогоняю! Но нужен прорыв, Зина. Пора уже.
Мимо сундука, на котором когда-то лежала трость, героически переправленная мной Сорину в правую кулису, прохожу на сцену.
Зинаида стоит, вытирая глаза уголком носового платка. Отец смотрит на нее рассерженно. Между ними табурет со свечой, вставленной в граненый стакан. Пламя свечи мечется от одного к другому, будто старается их помирить.
— Пап, — зову я.
Зинаида вскрикивает истерично. Отец молчит.
— Мы с мамой за тобой заехали, — говорю я и запоздало извиняюсь. — Простите, напугал.
Он бросается ко мне гигантскими шагами, хватает за руку и тащит за кулису, откуда я только что вышел.
— Да-да, заработался. Идем, поздно уже.
У самой кулисы останавливается, поспешно возвращается, берет свечу с табурета.
— Извините, Зина, — бросает смущенно, беря ее под руку. — Идемте вместе. Тут с непривычки шею можно свернуть.
…У них скорей всего и случилось в театре. Немного погодя. В какой-нибудь из гримерок? В кулисах? За фанерной перегородкой? В костюмерной, на ворохе сценических платьев, задиравших подолы вместе с рвущейся на волю Зинаидой?
Мама учит Зинаиду риторике. Сама предложила. Рецепт немудреный: почитать вслух, послушать. Папа упирался, но недолго. Зинаида ездит к маме в библиотеку, где в пропахшей клеем каморке слушает записи папиных чтений и сама читает маме монологи из пьес. Вечерами, когда отец на дежурстве, Зинаида приходит с ночевкой к нам домой. Они с мамой устраиваются в гостиной, и Зина учится говорить «с чувством, с толком, с расстановкой».
— «Я к вам пишу. Чего же боле? Что я могу еще сказать?»
— Нет, Зиночка, немного не так, — останавливает мама ее пламенную речовку. — Нужно начинать с обреченностью… «Я к вам пишу. Чего же боле?» Понимаешь, она все это давно пережила внутри, писала мысленно это письмо десятки раз, она повзрослела, сочиняя это письмо. И вот теперь, как будто в омут… «Я к вам пишу…» Попробуй.
Зинаида учится быстро.
Еще бы! На кону вся она цельным куском, все ее неустроенные не первой свежести годы, прожитые в одиночестве вдали от родных. Грязноватая общага при техникуме, пронизанная липким, но недолгим вниманием ровесников, а главное — стареющих бабников из числа преподавательского состава, разведенных, пьющих, считающих молчаливую пигалицу своей законной добычей. Ведомственная квартира. Рабочие с крепкими руками, ногти с кирпичной каймой. Мастера и начальники цехов — люди с репутацией — долго и по-разному ходят вокруг да около, чтобы потом предложить в лоб одно и то же… А на другой стороне жизни — в ореоле признания и всеобщей любви, подло атакуемый темными силами, — Григорий Дмитриевич, мой отец. Режиссер, волшебник. Большего никогда не будет. Ну и что, что чужое. Можно ведь краешком. Украдкой, как привыкла. Никому не помешав, ничего нигде не нарушив.
