Давид Фонкинос - В случае счастья
– Семь лет счастья…
Соня вспомнит сцену с разбитым зеркалом. И растрогается.
– Семь лет счастья… – повторит она.
Соня запишет ему свой телефон на бумажке.
– Мне пора. Найдется минутка – позвони.
И быстро уйдет, а он будет смотреть ей вслед.
Минутки у него не найдется.
После ухода Сони Жан-Жак уже почти не скрывал своего горя. И кому-то случайно проболтался, что от него ушла жена. Новость мигом, словно по бикфордову шнуру, пробежала по всей фирме. К нему в кабинет все время кто-то заходил; работать стало невозможно.
– Я тут узнал про твою жену… Мне очень жаль… Слушай, если я могу чем-то помочь…
Жан-Жак поневоле улавливал в этих сострадательных порывах нотки маленького личного восторга. Подтверждалось то, что проступало еще в оплеухе доктора Ренуара: в поведении окружающих он читал нечто вроде радости от того, что с ним стряслось. Это бросалось в глаза. Наше несчастье расточает счастье. Его беду восприняли как дождь в Аризоне. Был и еще один момент. Настоящего горемыку, у которого умер отец, а до того покончила с собой сестра, и при этом зять умирает от рака, все пожалеют; это, конечно, крайности, но в подобном случае никто радоваться не будет. С Жан-Жаком дело обстояло иначе: он был несчастен после долгих лет счастья, и это все меняло. Его утешали так, словно он, по сути, расплачивался за свое счастье. Несчастье бывших счастливцев всегда радует.
Мы ведем себя так, как от нас ожидают, и Жан-Жак сжился с ролью человека, убитого горем. В первое время это был главным образом стратегический прием: устав от бесконечных фальшивых соболезнований, он решил отвечать заходившим коллегам, что да, ему очень плохо. К тому же он без стеснения просил ему помочь (намека на небольшое денежное пожертвование хватало, чтобы обратить в бегство даже самых назойливых), и едва эта новость разошлась по фирме, навещать его перестали. Говорили, что он в депрессии и лучше его не беспокоить. Несчастье отделяло его от остальных; кто знает, “а вдруг это заразно”. Жан-Жаку казалось, что он превратился в какого-то персонажа скандальной хроники, на него глядели косо. Только верный Эдуард оставался на посту, но в один прекрасный день разозлился и он:
– Возьми себя в руки. Если будешь продолжать в том же духе, тебя уволят… Твое счастье, что есть я и у меня прекрасные отношения с кадровиком. У некоторых руки чешутся написать на тебя докладную… Ты посмотри на себя!
– А что?
– Сегодня же пятница!
– И что?
– И что… А ты при галстуке!
Куда катится мир? До чего все сложно, нельзя даже элегантно одеться в депрессии. Жан-Жак перестал ориентироваться в современном мире; он пытался идти в ногу с эпохой, быть ее простым и деятельным героем, героем, способным иметь любовницу и жить семейной жизнью; и вот выясняется, что он не способен выбирать из множества вариантов, которые предлагает нам жизнь. Доказательство: он так и не подключился к спутниковому телевидению; его утомляла необходимость выбирать; он любил рестораны, где выбор катится по автострадам комплексных меню. А теперь еще и галстук носить запрещают. Что ни делаешь, все плохо. В конечном итоге его всегда выручала только организованность. Что ж, он впадет в депрессию по-настоящему, но, как с агентством алиби, сделает это организованно. В понедельник он явится в офис без галстука. И в другие дни недели тоже. Теперь он будет носить галстук только по пятницам.
Вокруг Жан-Жака клубились пересуды. Говорили, что он подрывает основы современного общества, что он злостный противник прогресса, что в несчастье он стал агрессивным, как лягушка, которая защищает свои лапки. Кто-то считал, что ему просто нужно отдохнуть. У советника, получавшего немалые деньги за ничегонеделание, тут же родилась идея: надо оборудовать на фирме зону отдыха. Комнату, где служащие могли бы перевести дух. Примерно как в шведских компаниях, где всех дважды в неделю массируют молчаливые таиландки; но наш советник был против массажа, он на своем опыте убедился, что клиент благополучно засыпает. Ему виделась скорее небольшая зала с белыми стенами, тихой музыкой и печеньем, не очень сухим, по возможности. А поскольку в этот липовый уют непременно надо было привнести какой-нибудь личный штришок, он решил оставить в углу побольше места и повесить там гамак. Жан-Жаку первому из сотрудников предложили опробовать зону отдыха. Едва он оглядел комнату, как его взору предстал гамак, то есть, в широком смысле, сцена ухода Клер. Кругом одно коварство, на словах ему хотели помочь, а на деле тыкали носом прямо в источник его несчастья.
Жан-Жак с криком выбежал из залы, что немедленно привело к срыву нескольких важных совещаний. Его насильно отправили в отпуск. Он принял это оскорбление с достоинством. Столько лет он вертел головой, а теперь от него требовали остановиться, вернуться домой, запирали его шею в мертвой зоне. Отныне ему суждено влачить ту горестную жизнь, какой от него ждут. Ему хотелось, чтобы все обступили его и поддержали; хотелось быть спортсменом, проигравшим матч, всего один матч; хотелось читать в глазах окружающих сочувствие, а не ужас. Но его отбрасывали – и объясняли, что для его же блага. Ему надо было отдохнуть, отойти, а на самом деле все отошли от него. Общее коварство причиняло ему не меньше страданий, чем сама причина страданий. Может, он и сам повел бы себя так же? Ему припомнились несколько встреч с убитыми горем людьми, и он признал, что всегда был не на высоте; всегда старался отгородить собственную, отдельную от других территорию счастья; был таким же мелким, какими теперь были все по отношению к нему. Логическая цепь в муравьиной логике людей. Он знал, что никто не может ему помочь, что только ход его собственных мыслей позволит ему подняться над ситуацией, воспрянуть (какое глупое слово). Он должен рассмотреть все составные элементы и добиться полной ясности. Вновь и вновь он полубезумными словами растравлял терзавшую его в последние месяцы боль. Ему до смерти не хватало Клер. Пока он ее не увидит, он так и будет висеть между небом и землей. Он должен видеть ее еще и затем, чтобы представлять себе свое будущее. Как можно почувствовать себя лучше, когда ничего не знаешь про завтрашний день, когда завтрашний день – это какая-то женщина в толпе.
Жизнь в нем поддерживала Луиза. Однажды вечером он завел с ней разговор о разводе. Ее такая возможность, казалось, оставила равнодушной; она была современная девочка, и ее окружали современные дети, чьи родители уже успели развестись. Все рано или поздно расходятся. Она знала, что ее родители продержались восемь лет – просто блестящий результат. В ее мифологии это даже означало, что они любили друг друга больше, чем родители других детей. Жан-Жак глядел на нее в изумлении. Он не понимал, как ребенок весом в двадцать два кило мог оказался сильнее, чем он. Чтобы доказать свое превосходство, он предложил помочь ей делать уроки. И немедленно понял, до чего они трудные (заодно отогнав от себя еще один страх: пройдет лет пятнадцать, и поколение его дочери уничтожит его, окончательно вытолкнет на обочину любой трассы состязания). Возмутительная терминология. В его время считали килограммы яблок, а теперь пишут про “тарифы”, “флуктуацию”, “маржу”, “делокализацию”… С шести лет ребенка учат прежде всего не любить слова. А потом удивляются, что они ничего не читают. Жан-Жак, увязая в своих невзгодах, хотел защитить дочь от жестокости нынешнего мира, подарить ей спасательный круг поэзии, чтобы она не утонула в море упадка.
Каждый вечер Жан-Жак пытался стать немножко алкоголиком. Пил он неохотно, так, словно ему вшили печень безнадежного трезвенника. С тех пор как он заметил эротическую связь Каролины с дверьми, он смотрел на нее другими глазами. В каком-то смысле она превратилась в сексуальную возможность. Когда она ходила по комнате, он уже представлял, какими непристойными словечками они могли бы обмениваться в безликой ночи. Он думал о ее грудях, и в эти минуты все, кроме томной сцены, развертывающейся у него в голове, переставало существовать, а язык во рту совсем пересыхал. Он пил, чтобы утолить жажду, но алкоголь рождал в нем иссушающие фантазии. Порочный круг. Возраст Каролины вовсе не был помехой. В девятнадцать лет все уже вполне опытные женщины, а то мы не знаем. Сейчас все происходит быстрее; все, кроме смерти, она приходит медленнее. Да и сложностей особых не предвиделось. Женщина в девятнадцать лет наверняка мечтает о мужчине старше нее; зрелость – убийственный козырь. Надо просто подойти к ней и положить руки ей на ягодицы. Слов не нужно. Все будет по-звериному очевидно. Он задерет ей платье и повернет ее спиной. Положит голову ей на ягодицы и будет лелеять надежду стать немножко поэтом. В тот вечер, когда Каролина проходила мимо, он всякий раз улыбался ей с многозначительным видом. Не нужно слов. Но ее, судя по всему, не вполне устраивало это подчеркнутое молчание. Она встала перед ним, и глаза ее потемнели.
