Давид Фонкинос - В случае счастья
Сдержанная и сильная красота здесь часто заглядывает вам в глаза.
А чуть раньше Гомбровичу приходит мысль:
Для такого человека, как я, для любого в моей ситуации, каждое приближение к детству, к молодости должно оказаться убийственным[11].
Брызжущая красота этого мгновения тоже была красотой возвращения из эмиграции, самого ясного и конкретного преддверия смерти.
Эта красота была невероятно ядовита.
Когда в разгар любовной связи вдруг всплывает давно умерший польский писатель, ничего хорошего это не сулит. Умер он сразу после того, как первый человек высадился на Луне. Потрясенный и восхищенный Гомбрович ушел из жизни с мыслью, что следующее поколение будет ездить на Луну, как он ездил в Аргентину. Только вот и следующее, и нынешнее поколение по-прежнему ездит в Берлин, по его следам. Игорь никогда не ступит на Луну. Клер улетала от него к звездам, в космическое пространство, и даже если бы он мог вернуть ее на землю, они бы никогда не приземлились в Женеве. Скажем прямо: две Женевы пережить нельзя. По той простой причине, что мифология первой любви, первого опустошительного блаженства, зиждется на отрицании любых повторов. Берлин был смешон; Берлин был нелеп и несуразен. Больше того, Берлин позволял Женеве воспарить в сознании Клер на недосягаемую высоту. В Женеве было обаяние ошибки молодости. Ни в чем, что мы переживаем потом, нет и не может быть той свежести, той невинности, того детского счастья. Чтобы уж до конца развить метафору детства, метафору уст младенца, Женева была в своем роде истиной счастья. Она не оставляла Берлину никаких шансов на существование (разве только во лжи). Может, он и мог как-то прозябать, внушать иллюзии, вроде спортсмена-француза на международных соревнованиях, но что поделать, ему никто не верил. Чтобы хоть отдаленно приблизиться к Женеве, даже выступающей не в лучшей форме, нужен был невероятно энергичный Берлин.
Все тем же утром, перетекающим в вечность, Клер и Игорь отправились в ботанический сад. Среди цветов попадались статуи счастливых пар и статуи несчастных пар. Игорь предпочел бы побродить по музею Баухауса, укрыться в культуре своих предков. Клер, выбирая между цветами и картинами, предпочла то, что тленно. Ей было очень не по себе. От мыслей о муже, от мыслей о том, что привело к этому абсурдному разладу. Просто она медленно, но верно соскальзывала в равнодушие. Они меньше любили друг друга, реже касались друг друга, реже смотрели друг на друга, реже говорили о себе. А еще она знала, что все зашло слишком далеко, что они никогда не смогут жить, как прежде. Роман с Игорем не получался, но и вернуться к Жан-Жаку уже не получится. Ее ожидало одиночество. Ей было хорошо с Игорем, но в нем она видела скорее друга. Мужчину, встреченного в подходящий момент. Она поверила в их любовь. Поверила, что может уйти от самой себя. Но она переоценила свое увлечение. Превратила его в спектакль. Смотрела на себя, любящую, с тем же удовольствием, какое иногда находят в страдании. Она раздвоилась. А это бегство в квартал ее детства… На обратном пути в отель она вспоминала, как посмотрела тогда на окно своей детской; вспоминала, как девочкой разглядывала женщин, входивших в ту гостиницу. Впервые после ухода от мужа ей удалось по-настоящему взглянуть на себя со стороны. Шагая рядом с Игорем, она на миг отделилась от собственного тела. И увидела пару, которая держится за руки. Пару, состоящую из нее и Игоря. Холод, и ничего больше. Холод, от которого пальцы становились сухими. Она видела, как соединяются руки в трагической попытке соединить два одиночества.
Назавтра, летя обратным рейсом, они будут держаться за руки, чтобы подбодрить друг друга во время тряски. Но по их телам будет струиться пот. Приземлившись во Франции, они поймут, что от трех дней в их памяти не останется ничего. Эти дни не укладывались ни в один эмоциональный регистр. И вот такси остановилось у гостиницы Клер. Игорь провел рукой по ее волосам, и они не растрепались. Она вышла. И, оставшись одна, со стыдом почувствовала облегчение.
Через три дня Клер позвонила Игорю и предложила встретиться. Он ждал ее в том же кафе, что и в прошлый раз. Он снова пришел заранее. И снова, волнуясь, ждал, когда она начнет искать его глазами, ждал, какое выражение лица у нее будет, когда она его заметит. Все та же пикосекунда, когда не существует лжи. Она вошла; у него перехватило горло. Ее глаза искали его, он сел в углу, чтобы не упустить ни грана этой правды на грани вуайеризма.
И она увидела его.
Их глаза встретились.
В этом проблеске истины (зрачках Клер) Игорь прочел уже не внутреннее ликование, но слова, которые она собиралась ему сказать через пару секунд, когда сядет рядом. Ему уже не нужно было слушать эти слова, он прочел их в ее взгляде. Она пришла, чтобы уйти от него.
XIIВ голове у Жан-Жака роились самые безумные объяснения. Клер учит русский; значит, ничто не мешает считать ее работу в Руасси только прикрытием; значит, жена с чисто женской ловкостью и скрытностью годами упорно таила от него главное: она – секретный агент и пытается раскрыть бывшие сети КГБ. Ясно как день, ничего другого тут быть не может. Кто же бросит семейный очаг ради русского языка, если человечеству не грозит опасность. Бен Ладен устраивал по всему миру теракты, а от него теперь ушла жена. Ну да, он в самом деле вел себя несколько бестактно, но это просто предлог. И жена, самый настоящий законсервированный агент, воспользовалась первой же ошибкой с его стороны, чтобы на законных основаниях – вот ведь хитрюга! – вернуться к своей международной миссии. Между приступами тоски он не переставал восхищаться той, что была когда-то его малышкой Клер, робевшей в его объятиях, его любимым ангелочком, зайкой и цыпленочком.
Но в замешательство его повергал не только ответ Дуброва. Он с самого начала старался не говорить о своих любовных неурядицах на работе. Прежде всего из-за Сони; если она узнает, что он свободен, их роман примет совершенно нежелательный оборот. Но сейчас, видимо, что-то изменилось – в эту самую минуту она стучалась в дверь его кабинета. Когда она вошла, Жан-Жак невольно провел ладонью по щеке, словно сцена их разрыва произошла только что.
– Вот, хотела тебе сказать, что ухожу из фирмы, сегодня у меня последний день.
Жан-Жак встал. Он не знал, что делать со своим телом. Какое-то время назад Соне предложили работу в другой компании. И она, естественно, согласилась, чтобы больше не встречаться с человеком, которого раньше любила. И которого, наверно, любит до сих пор. Бездушный костюм уродовал его, и все-таки она еще была к нему неравнодушна. И пришла с ним проститься. Они стояли лицом к лицу, в полной неподвижности, в оплывающих воспоминаниях и бурунах пота. Как на современной картине, где серые удлиненные фигуры тихо умирают в искусственном офисном свете (один бельгийский художник). На миг от кого-то из них, трудно сказать от кого, пошла телесная волна, но сблизились они всего на несколько миллиметров. Два тела, знавшие плотское слияние, вдруг оказались в растерянности, как ни парадоксально, тоже плотской. Соня протянула ему руку, но Жан-Жак подошел и обнял ее. Мгновение они постояли так – и это было все.
Хотя не совсем. Были еще две сцены. Первая – через несколько часов после того, как Соня зашла попрощаться. Прямо в офисе. Соне устроили проводы. Она стояла в окружении множества мужчин, заваливших ее подарками и знаками внимания. Стояла с натянутой улыбкой. Жан-Жак проходил мимо, совсем близко, и коллеги предлагали ему выпить стаканчик. Он отказывался, придумывал тысячу отговорок, в зависимости от собеседника, ссылался то на расстройство желудка, то на семейный обед. У выхода на лестницу, на самом пороге, он обернулся в последний раз. Она провожала его взглядом. Их глаза встретились; первая сцена повторилась точь-в-точь. Как будто все только начиналось. Как и тогда, она повернула голову, проявив к нему интерес. Все это отдавало каким-то недоразумением; отдавало незадавшимся романом, встречей в неподходящий момент. Жан-Жак мог бы кинуться к Соне, растолкать всех, крикнуть, что он ее любит. Но Жан-Жак вышел из офиса и сел в лифт, с трудом припоминая, где он оставил машину – на первом или втором уровне подземной парковки.
В последний раз они встретятся 12 июня 2034 года, в сияющей свежей краской больнице. Соня будет искать родильное отделение, потому что станет бабушкой. А Жан-Жак будет искать кардиологию, потому что не захочет умереть раньше времени. Оба будут спешить, но застынут на месте, глядя друг на друга. Оба сразу друг друга узнают, несмотря на прошедшие годы и провалы в памяти. И попытаются изобразить разговор, способный вместить тридцать лет в тридцать секунд. И наконец Жан-Жак, словно выплескивая разом квинтэссенцию памяти о Соне, прошепчет с умилением:
