Юрий Любопытнов - Мурманский сундук
Дядя Стёпа взял у соседа, прямо-таки вытащил изо рта папиросу, сделал несколько частых и глубоких затяжек, снова отдал и продолжал:
- Так вот, нашёл, значит. Старый такой мужичок. Может, было и грех смеяться над ним… Да Сенька не смотрел ни на что: ни на возраст, ни на звание. На рыбалке все равны, как в бане. Старичок, должно быть выпил, разморило его, и сидит он себе спокойно на ящике, похрапывает. А в лунке две удочки. Солнце, теплынь… Сенька осторожно, чтобы не разбудить старичка, вытащил мормышки, к одной леске бутылку пустую за горлышко привязал, к другой ерша прицепил за плавник, а в рот ему засунул окурок, чтоб, значит, не кашлял, и всё это опустил в лунку. Старик не долго спал, проснулся. Глазами повёл по сторонам, дескать, никто не заметил, что он закимарил. Чувствует, что тянет удочки. Братцы вы мои! Поглядели бы вы на него, когда он их вытащил! Смеху-то было! Все, кто за этими проделками Сенькиными следили — все ржали. Уморил нас Морозов в тот день.
Дядя Стёпа замолчал, вытер заслезившиеся глаза рукой. — А вот ещё, — сказал он сквозь смех. — Это уж летом было, а может, весной… Но не в этом дело…
— Мужики, — вдруг сказал маленький рыбачок, — Смех-то смехом, а где этот… Мухин? Часа уже три прошло, как он ушёл.
Разом все вспомнили, что дело идёт к вечеру. Скоро начнёт темнеть. Вокруг костров зашумели.
— Утонул он что ли! Сколько можно ждать!..
— У него коловорот, ящик был. Где они?
— Он нам их на хранение отдал, — отозвался Вадим. — Вон я их принёс. У костра валяются.
— Ну, тогда придёт.
— Мужики, а кто этого Мухина знает? — поинтересовался Денисов.
Рыболовы молчали.
— Откуда хоть он?
— Сказал, что из Иудина.
— Соврал. Мы иудинские, — зашумела ватага рослых ребят. — С нами он не приезжал. Мы сами ему денег давали.
— А нам сказал, что он из Загорска, — выдвинулся вперёд рыболов в стёганой куртке с капюшоном. — Загорские есть?
— Есть, — раздался голос. — С нами он тоже не приезжал.
Шофёры моторов не глушили, и по реке, ложбинам тёк дым из выхлопных труб, смешиваясь с дымом от костров, наполняя окрестность запахом бензиновой гари… Поле, по которому ушёл Мухин, было пустынным Лишь ветер гнал по нему сухие ветки да остатки прошлогодней травы.
— Неожиданно для всех громко рассмеялся маленький рыбачок. Он смеялся, откинув голову назад, выгнув поясницу, и серая его шапка тряслась на чёрной голове.
— Чего ржёшь?! — надвинулся на него дядя Стёпа.
— А ничего! Ха-ха-ха! Надул он нас…
Через секунду смеялись все. Казалось, хохотал весь лес. Смех отдавался в ельнике, уходил к реке, и то ли от ветра, то ли от громкого хохота осыпался снег с макушек деревьев.
На горизонте, в узкую прореху облаков выглянуло стылое солнце. Его светлая подковка поискрилась над мёрзлой, коченеющей на студёном ветру равниной, и пропала. Берега, снежные наносы и деревья потемнели, словно нахмурились.
До сих пор у Вадима хранятся ледобур и фанерный ящик гонца, как напоминание о том, что сердце Мухина подалось искушению.
1979 г.
BELLA CIAO
рассказ-элегия
Все последние дни он не давал мне заснуть. Только я прикрывал наружную дверь, выключал свет, отбрасывал одеяло и ложился в постель, глядя в темноту, подступающую к дому, как раздавался голос. Он был настолько отчётлив, что казалось, звучал рядом с террасой. Мужчина пел без усилия, слова будто сами скатывались с языка. Сначала я просто слушал его, а потом с каждым днём всё жгучей и нестерпимей становилось желание увидеть таинственного певца. По вечерам я томился в ожидании услышать вечернего соловья и непременно узнать, кто же он. Но он неожиданно замолк на несколько дней. Каждый вечер я ждал его, но напрасно. Наконец дождался. Как по расписанию около одиннадцати он запел.
Я приподнялся, на цыпочках, словно боялся вспугнуть песенника, подошёл к двери и вышел на крыльцо, стараясь определить, откуда доносится пение. Однако понять было трудно. Забыв надеть ботинки, по росе, обрызгавшей траву, выбежал за ограду и понял, что голос доносится из оврага, широкого, проходившего вдоль улицы и выходящего к реке. Я, было, устремился туда, но певец оборвал песню на полуслове также неожиданно, как и начал. Напрасно я вытягивал шею и прислушивался — ждал, что песня повторится, и я обнаружу исполнителя, но было пусто и тихо… Что за странная манера петь, обрывая слова? С досадой я вернулся в дом, ещё сильнее ощущая желание увидеть загадочного исполнителя.
Однажды это произошло. Была середина июля. Стояла нестерпимая жара. Покос уже начался. Соседи, которые водили живность — корову или козу — сушили сено возле домов и целые сутки в воздухе плавал такой сильный запах подвяленной травы, что кружилась голова. Днём небо было в молоке и по нему плыли истомлённые с неясными очертаниями краёв, кучевые облака. Мой сосед, молодой мужик Генка Комов, шофёр, встретив меня на колонке, зевнул, почесал под рубашкой живот и нараспев протянул:
- Припекает. Никак гроза будет…
Он не ошибся. К вечеру небо затянуло сероватой плёнкой. Эта дымчатая полоса стояла на горизонте часа полтора без признаков движения, только густела, наливалась синевой. Воздух был душный и тяжёлый, деревья притаились, не качали ветками, и не шелестели листвой. Небо насупилось, понизло и вокруг посерело: и крыши домов, дорога, даже штакетные палисадники стали серыми и воздух, казалось, посерел. Духота стояла невообразимая. Оставаться в доме было сверх моих сил. Я вышел и сел на лавку у палисадника. Было тихо. Поселковская жизнь всегда замирала к вечеру, а в ожидании грозы посёлок успокоился ещё быстрее. Даже ребятишки не гоняли на велосипедах по тропинке.
Быстро темнело. От недальнего пруда тянуло запахом застоявшейся воды и тины, прелых водорослей. Турчали лягушки. Птицы носились низко, не раскованно, как днём, а беспокойно, ныряя с высоты вниз, а потом вновь взмывая вверх.
И тут я услышал певца. Его тенор я не мог спутать с другим.
Ах ты, ду-ушечка,
Красна девиц-а.
Мы пойдём с то-обой
Разгуляемся-я…
Вдоль по бере-е-жку-у
Волги матушки…
Изумительного оттенка голос брал за живое, казалось, проникал в сокровенные уголки души и оставался там, пробуждая томительные чувства. У меня защемило сердце, стало одиноко и неуютно на скамейке под грозовыми тучами, как будто я сиротой остался один одинёшенек на целом свете. А голос плыл над окрестностью. В нём было столько неизбывной тоски, что у меня невольно повлажнели глаза.
Певец затих на полуслове, и я подумал, что сегодня его больше не услышу. Но ошибся. Он снова запел. Голос окреп, стал мощнее, казалось, что певец марширует под звуки оркестра.
