Юрий Герман - Дорогой мой человек
Он шел вдоль строя и не чувствовал, что все те, кто давно его знал, сейчас без всякого труда подмечают в его взгляде особое, новое выражение выражение горечи, то выражение, которое он обычно прятал и которое означало, что ему почти нестерпимо трудно; жесткость же в его глазах была чем-то обязательным, привычным, форменным — вроде идеально чистого подворотничка или парадного мундира, перчаток, кортика, которые никогда не являлись сутью Родиона Мефодиевича, а лишь некоторыми признаками его внешности.
Замечая бледность своего комдива, видя, как подрагивает его рука возле козырька, матросы и старшины «Светлого» еще более подтягивались в положении «смирно», совершенно замирали и переставали дышать, стараясь хоть этим особо обозначить, как все они понимают значение происходящего. У некоторых старослужащих на глазах дрожали непролившиеся слезы, это было стыдно им — военным морякам, так недавно отвоевавшим, но они ничего не могли с собой поделать, а Родион Мефодиевич боялся встречаться с ними взглядом, потому что ненавидел, по его выражению, всякую «сопливость», но совершенно не был уверен в том, что удержится на должной высоте до конца сам.
Особенно трудно пришлось контр-адмиралу с главстаршиной Гавриленковым. Еще по второму году войны молодой матрос Гавриленков был списан в штрафной батальон. Там моряк, как положено было выражаться, «кровью искупил свою вину», и Степанову удалось, несмотря на противодействие некоторых особо бдительных товарищей, вернуть ловкого и разворотливого электрика на «Светлый», ставший к тому времени гвардейским. Краснофлотцы-гвардейцы поначалу косо поглядывали на бывшего штрафника, явившегося, как им казалось, на готовенькое. Сам же Гавриленков, достаточно измученный всеми теми несправедливостями, которые обрушились на его молодецкую голову, тоже не отличался особой терпимостью, скромностью или молчаливостью. На одно слово он отвечал дюжиной, и быть бы с ним еще беде, да еще и окончательной, если бы не вмешательство Степанова. После длительной беседы в салоне Родиона Мефодиевича Гавриленков круто и насовсем переменился. Во время этого разговора он неожиданно для себя услышал, что комдиву известно про него все, узнал, что, когда с Гавриленковым случилось первое несчастье, комдив сам имел крупные неприятности, и понял также, что, кроме всего прочего, при возвращении Гавриленкова Степанов сам за него поручился своим добрым именем. Крутая беседа в салоне привела к тому, что Гавриленков перестал чувствовать себя обиженным на весь человеческий род, отлично довоевал войну и остался на сверхсрочной.
Вот к этому главстаршине и подходил сейчас контр-адмирал, еще издали чувствуя на себе его пристальный, напряженный и укоризненный взгляд. «Эк, память стала никудышная, — рассердился на себя Степанов, — сам же давеча обещал ему потолковать и до сих пор все не управлюсь!» И по своей манере Родион Мефодиевич как бы записал в уме четкую фразу: «Главстаршине Гавриленкову после всего явиться ко мне в салон».
На этой фразе все кончилось.
Он попрощался с личным составом своего «Светлого», представил, как положено, нового комдива офицерам штаба дивизиона и, сделав прилежное лицо, стал слушать речь члена Военного совета флота. Тот, по обыкновению заглядывая в бумажку, глуховатым голосом, но не без привычной патетики, перечислял заслуги Степанова в разные периоды жизни Военно-Морского Флота.
«На некролог похоже! — вдруг подумал Родион Мефодиевич. — И говорит товарищ член Военного совета, как на похоронах. Понаторел, видать, по этой части…»
Заслуг у контр-адмирала оказалось много, и все они были записаны на бумажке, но, по всей вероятности, не самим вице-адмиралом, а только по его поручению, потому что Дудырин не слишком бойко разбирал почерк и иногда запинался надолго, беззвучно шевеля губами, сердясь и морща лоб.
— Товарищ Степанов Р.М., — говорил член Военного совета, — происходя из крестьянской семьи бедняка, еще в юном возрасте был призван на царский флот в качестве рядового матроса. Его служба началась на легендарном крейсере «Аврора»…
«Еще только начало! — подумал Родион Мефодиевич. — Потом пойдет панихида насчет того, как я отдавал свои силы строительству Военно-Морского Флота…»
Ему было нестерпимо скучно и душно в кают-компании, где густо — один к одному — вплотную стояли офицеры дивизиона, и было жаль того торжественного и приподнятого состояния, в котором он находился, прощаясь с личным составом кораблей. И очень хотелось подмигнуть полковнику Бакуниной, которая вытирала слезы платочком, словно на настоящих похоронах. «Удивительно все-таки! — вздохнул Родион Мефодиевич. Скукотища такая, а на докторшу действует. Вот и поди-разбери, как надо речи говорить».
Он опять прислушался и подумал: неужели прожил такую скучно-старательную и аккуратную жизнь, какой она была, если судить по словам Дудырина? И рассердился на некрологи; наверное, так принято поминать всеми этими «группами товарищей» и слабости человеческие, и тревоги, и войны, и радости, и любовь? «Про главстарщину Гавриленкова не забыть!» — еще раз сурово напомнил себе Степанов и стал пристально вглядываться в нового командира дивизиона, который с выражением внимательной скуки слушал члена Военного совета. «Нет, подойдет, — опять решил Степанов, — на такого человека вполне можно положиться. Лишнего не болтает, корабли принимал с толком, воевал хорошо, умен». И он стал вспоминать десантную операцию на Черном море, которая еще в то время поразила его широтою и дерзостью замысла, главное же — точностью выполнения. И чем дальше Родион Мефодиевич вспоминал операцию, проведенную тогда новым комдивом, тем спокойнее становилось у него на душе за свой дивизион.
«Ох, говорит!.. — еще раз подивился Степанов на Дудырина. — Еще потом по ошибке скажет: правительство высоко оценило заслуги покойного, наградив его орденами…»
Сзади кто-то шмыгнул носом, Степанов оглянулся и увидел Шарипова, который, весь словно бы раскиснув, утирал скомканным платочком пот с лица и вздыхал на всю кают-компанию. А полковник Зинаида Михайловна все плакала, слушая речь, и Родион Мефодиевич подумал: «Может быть, я и верно умер?» Но тут же твердо решил: «Нет, не умер. Дудки! Впрочем, держись, Родион, уже недолго!»
И верно, оказалось недолго.
Внезапно член Военного совета смолк, и все, кто был в кают-компании, повернулись к Родиону Мефодиевичу. По всей вероятности, он тоже должен был сказать речь. Но он этого не сделал. Он вообще не умел и не любил говорить речей. И сейчас, помолчав секунду, контр-адмирал встал «смирно» и, глядя в глаза новому командиру дивизиона, произнес негромко, но ясно и твердо, отчеканивая каждое слово, фразу, которую любил и которая казалась ему совершенно исчерпывающей и для нынешнего случая и для многих других. И может быть потому, что все силы своей души он вложил в эту уставную формулу, те, кто был в кают-компании, еще раз поразились своим бывшим комдивом, контр-адмиралом и Героем Советского Союза Родионом Мефодиевичем Степановым.
