Юрий Герман - Дорогой мой человек
— Племянник, — с коротким вздохом сказала Бакунина.
— Или племянник. Так ведь проведали черти полосатые, что когда этого самого племянника в партию принимали, то он от своей тетушки не отмежевался. И, сопоставив его поведение в бою, во время десанта — он, рассказывают, молодцом держался, этот ваш доктор, — вынесли приговор: ерунда все, орел наш комдив, будет со временем или несколько позже все в полном порядке. Такие разговоры.
Но дорассказать о разговорах капитан-лейтенант не успел. Вошел посыльный и доложил, что катер контр-адмирала отвалил от эсминца «Смелый». Муратов извинился, поправил фуражку, чуть-чуть обдернул кортик и исчез за дверью. И тотчас же полковник Зинаида Михайловна Бакунина услышала топот тяжелых матросских башмаков по металлическим трапам, отрывистые звуки команд и молодецкий, раскатистый, сильный и радостный голос капитан-лейтенанта Муратова. Дудки заиграли «захождение», и все совершенно стихло: видимо, Степанов, новый комдив и член Военного совета флота поднялись на борт «Светлого».
У Зинаиды Михайловны вдруг задрожали губы, она быстро вынула из кармана кителя платок и поднесла его к глазам: как все люди, повидавшие в жизни много по-настоящему трудного, она теперь никогда не плакала от горя. Слезы показывались на ее глазах только тогда, когда она понимала, что где-то близко, рядом, совершается нечто хорошее, человечное и настоящее.
КУКУШОНОК
Усатый маляр размашисто красил забор. В палисаднике работали два садовника: один — старик раскольничьего вида, другой — помоложе, в солдатской пропотевшей гимнастерке, в разбитых кирзовых сапогах. А на крыше кровельщики вперебор стучали молотками.
— Во, фронт работ, — сказал Евгений, пытаясь вынуть запонку из тесного воротничка. — Я, дорогая сестрица, люблю масштабы…
На Варваре были лыжные штаны и кофточка с большим бантом в горохах. И волосы чуть ниже затылка были затянуты такой же, в синих горохах, ленточкой.
— Посидим, — попросил он. — Устал я как собака.
— Жиреешь, — неопределенно произнесла Варя.
— Разжиреешь, дорогуша, от этой неподвижности. И при всем том — суета.
— Шел бы людей лечить!
Они дошли до широкой садовой скамьи и сели. У Варвары было напряженное выражение лица, словно она что-то вспоминала и никак не могла вспомнить. И оглядывалась она беспокойно.
— Ты что? — спросил Евгений Родионович.
— Ничего. Я не могу понять, что тут было раньше.
— Комендант жил немецкий.
Сняв очки, Евгений протер их замшей, блаженно сощурился и, вытащив наконец запонку из воротничка, вкусно вздохнул.
— Тебе не холодно? — спросил он. — Все-таки осень, «листья падают с клена».
И немножко подпел, самую малость:
Листья падают с клена-а…
Потом сказал:
— Ужасно я рад тебя видеть. Ты, как всегда, настроена ко мне иронически, а я тебя люблю. Честное слово, Варенька, люблю. Несмотря на твой характер, на то, что ты всегда та кошка, которая ходила сама по себе, люблю. И ведь ничего хорошего, никогда абсолютно, от тебя не видел. Даже доброго слова не слышал.
— А зачем тебе мое доброе слово? Что ты с него будешь иметь?
— Ну, это просто хамство, — сказал Евгений. — В чем ты меня подозреваешь? В расчетливости?
Варя промолчала. Из кармана штанов она вынула маленький маникюрный приборчик и стала подпиливать ногти.
— Хорошенькая вещичка, — сказал Евгений. Память?
Она ничего не ответила, только повела плечами.
Евгений покачал головой.
— Трудный ты человек, — пожаловался он. — Тяжелый, Варенька. Хоть бы поинтересовалась домом, немало он мне крови стоил. И ведь не для себя, для нашего батьки…
— Все семь комнат? И мансарда наверху?
Она сбоку почти весело посмотрела на брата. Тот, словно его простили, заговорил быстро, с той особой откровенностью, которая бывает у квалифицированных и умелых пройдох:
— Слушай, дорогая моя, это же смешно: папан Герой Советского Союза, вышел в отставку, контр-адмирал, фигура, старый коммунист. Что ж, город не может создать ему сносные условия? Уж так разве мы бедны? Это же элементарное бунгало, хижина, избушка. Ты учти, вопрос со мной тоже вентилировался и, можно сказать, был подвешен в воздухе. У меня семья, я номенклатурный работник, Ираида тоже вскоре будет защищать диссертацию. Ребенок. Ну и ты дочь адмирала, не век же вечный тебе кочевать с твоими геологами. Имеешь ты, Варвара Родионовна Степанова, ты лично, товарищ, тяжело раненный на войне, имеешь ты право на хорошую комнату, светлую, солнечную, два окна на юг? Или не имеешь? Теперь дед Мефодий, как папахен выражается, «корень всему степановскому роду». Он что? Куда его деть? Набедовался старый старикан в оккупации, кору жевал, хлебороб, мужик от сохи, куда его?
— И это тоже ты написал в своей бумаге? — с усмешкой спросила Варвара.
Слушая Евгения, она порой поглядывала на коричневый, только что покрашенный дом, на сверкающие в вечерних солнечных лучах разноцветные стекла террасы, на белые, еще влажные от краски переплеты оконных рам.
— Разумеется, — сказал Евгений Родионович.
— Ну, а что тут раньше был Дом пионеров и школьников — ты написал? Я ведь вспомнила, в этот дом и я бегала, смотрела тут репетицию «Платона Кречета». Может быть, ты не знал?
— Я тебя умоляю, — начал было Евгений, но Варвара перебила его.
— Ладно, чего уж там умолять, — сказала она, — умолять нечего. Но если отец узнает — берегись. И, ох, Женюрочка, зайчик мой, как тебя попрут в конце концов из партии, ох, киса, какое это будет зрелище…
Она засмеялась, потянулась всем своим сильным, молодым телом, немножко зевнула и попросила:
— А меня из своей домовой книги вычеркни. Я тут жить не стану. У меня подружки есть в городе, да и вообще база наша в Черном Яре, а не тут. Ну и противненько мне чуть-чуть, ты уж, Женюрочка, не обижайся…
Теплыми пальцами она взяла солидного Евгения Родионовича за короткий крепкий нос и слегка подергала — вправо и влево, а потом посильнее и побольнее, а погодя и совсем больно…
— Перестань! — гундося, засопел он. — Пусти, слышишь…
Варвара отпустила, вытерла широкую ладошку о свою лыжную штанину, а он, сердясь, заговорил:
— Безобразие, люди же смотрят, я не мальчишка, я для них большое начальство. Должна ты, в конце концов, понять, что я никому не разрешу…
Она долго слушала с терпеливым и внимательным выражением лица, потом заметила:
— Умрешь ты от апоплексического удара. Ты еще не старый, а шея у тебя как у свиньи, Женечка. Впрочем, это даже и не шея. Это — курдюк вместо шеи…
— Ах, перестань! — воскликнул он.
