Сын - Паломас Алехандро

Молчание.

— В феврале? — настырно уточнила я.

Нет ответа.

— Гилье…

Он поднял глаза и улыбнулся, но как-то уныло. — Просто… — заговорил он. И тут же осекся. На его лицо падал мягкий свет настольной лампы. Гилье помедлил, глубоко вздохнул. — Когда люди пропадают… куда они уезжают? — спросил он очень серьезно.

Мне почудилось, что какие-то горячие искры вдруг взорвались под моими глазными яблоками, а чьи-то пальцы больно ущипнули за виски.

— Случается по-разному, — ответила я.

Он не дал мне договорить:

— Они все равно что умирают? Или когда пропадают — это другое?

Итак, Гилье возобновил игру на воображаемом поле для «Гуська». И я тоже, вместе с ним. К чему он клонит?

— Иногда да, а иногда нет, — сказала я, пытаясь выиграть время. Он, чуть понизив голос, немедля продолжил.

— Моя мама в Дубае, потому что… потому что она пропала, — сказал он. — Так написано в коричневом кожаном альбоме, везде-везде, в нем лежат новости и фотографии из газет. Но, наверно, это как с Мэри Поппинс: она, когда пропадает, возвращается на небо, немножко отдохнуть, это значит, что она не умирает, но ее тут нет, вот почему про нее говорят, что она пропала, правда?

Я сглотнула комок, попыталась снова улыбнуться, хотя голова болела все сильнее: щипки в области висков были только началом. Часы на столе показывали 19:03, за стеной пискнул мобильник, а потом под ножками кресла заскрипел паркет, что-то шмякнулось на пол Мануэль Алтунес выругался сквозь зубы:

— Как же меня все за… — И осекся.

Мы с Гилье переглянулись. Он поерзал на стуле, глянул на часы. А потом сказал:

— Вы тоже уедете или, наверно, все-таки нет?

Вопрос застал меня врасплох. Я замялась, и ом сглотнул слюну. А потом снова спросил, чуть понизив голос: — Просто… взрослые всегда уезжают, правда?

Наши взгляды скрестились, и я только сознательным усилием воли заставила себя не опускать глаза.

— Гилье, мне когда-нибудь тоже придется уехать.

Он улыбнулся, но на улыбку это было почти непохоже:

— Я очень-очень хочу, чтобы вы не уезжали.

Теперь улыбнулась я. Через силу, но все-таки улыбнулась.

— Что ж, пока можешь об этом не беспокоиться.

Он скривил губы и медленно почесал нос.

— А когда-нибудь придется беспокоиться?

Я заколебалась. Подумала, что сейчас ему лучше не сообщать, что после рождественских каникул я вряд ли вернусь в эту школу — ведь я подменяю штатного психолога только до конца триместра. Да, момент неподходящий, но и врать не хочется — мне что-то подсказывало, что лучше не обманывать. Во всяком случае, когда говоришь с Гилье. Гадая, как лучше ответить, я огляделась по сторонам, и на глаза попался железный флюгер за окном.

У меня отлегло от сердца.

— Гилье, я уйду из вашей школы, когда ветер переменится, — сказала я, — когда флюгер укажет на север.

Он широко-широко раскрыл глаза, закусил нижнюю губу.

— Правда? — спросил он и тоже уставился в окно. — Совсем как Мэри?..

Я кивнула:

— Да, как Мэри Поппинс. Но это секрет. Только между нами, договорились?

Тараща глаза, он медленно закивал, расправил плечи.

— Да. Да. Да. Обещаю никому не говорить.

— Отлично.

Повисла пауза, и через несколько секунд мы снова услышали из приемной покашливание.

Гилье мало-помалу ссутулился. Свет в его глазах погас.

— Наверно, мне пора домой, — сказал он, взял с пола рюкзак, застегнул. Соскользнул со стула, но выжидающе замешкался у стола. — А на следующий четверг вы ничего не зададите?

Вопрос стал для меня сюрпризом, но заронил идею. «Больше никаких рисунков», — подумала я.

— Да, — сказала я. — Конечно, задам.

— Ага, — и он улыбнулся.

Я встала, медленно обошла вокруг стола, помогла ему надеть рюкзак. Погладила его по голове, растрепав волосы.

— К следующему разу напиши мне сочинение.

Глаза Гилье широко распахнулись, лицо озарила улыбкой:

— Ура! Вот здорово!

Я тоже с облегчением заулыбалась:

— Замечательно. Расскажи мне, пожалуйста, как ты ездил с мамой и папой этим летом в Лондон. — Он замер, оглянулся, поднял на меня глаза. — А еще расскажи, как вы ходили слушать пение Мэри Поппинс. И в общем… обо всем, о чем захочешь.

Несколько секунд Гилье смотрел на меня серьезно-серьезно. А потом пожал плечами и кивнул.

— И про после тоже написать? — спросил он.

Я хотела было сказать: «Не надо», но осеклась — в его глазах промелькнуло что-то такое…

Переспросила:

— Про после?

Он пошел к двери. я за ним. В дверях он обернулся и сказал.

— Да. Про после.

Я снова потрепала его по голове.

— Конечно. Почему нет?

Он нажал на дверную ручку. Мануэль Антунес сидел на корточках у кресла и подбирал разбросанные по полу бумаги — наверно, выпали из его ежедневника, он его держал в другой руке вместе с мобильником. Уставился на нас, насупился — как будто мы его застигли за сомнительными делами.

— Ты всё? — спросил он у сына. Тот кивнул, Антунес собрал последние бумажки, второпях засунул в ежедневник. Поднялся на ноги, пыхтя, протянул Гилье руку, прохрипел: — Идем?

— Идем.

В дверях отец и сын сказали мне «До свидания», и, глядя, как они огибают фонтан и удаляются к воротам, я облегченно перевела дух. После признания Гилье возникло долгожданное чувство, что какая-никакая зацепка появилась: Гилье действительно развитый не по годам, гиперчувствительный ребенок с безудержным воображением, поэтому он воспринимает расставание с мамой так, словно она его покинула. Душевная боль заставила его искать спасение в волшебстве и сверхспособностях Мэри Поппинс: так он надеется наколдовать возвращение мамы.

Ночное недержание мочи — очень характерный симптом. Гилье говорит, что писается в постели не во сне, а потому что не хочет видеть, как страдает папа, но в действительности все иначе. Скорее всего, недержание случается во сне, а когда он рисует отца, плачущего перед компьютером, то лишь изображает то, что ему все время снится.

Стоя в дверях, я уставилась на широкую спину его отца.

— Похоже, нам с вами пора поговорить о Гилье, сеньор Антунес, — пробормотала я в холодном вечернем воздухе. А еще мысленно напомнила себе, что, когда Соня выйдет на работу, надо к ней зайти и рассказать про Назию и прочее семейство. Возможно, Соня знает о них побольше.

Я выждала несколько секунд, наслаждаясь странно-теплым ветерком, гонявшим сухие листья в саду. Потом вернулась в дом. Когда уже собиралась прикрыть дверь кабинета, заметила: под креслом в приемной, между задними ножками и плинтусом, что-то белеет. Половинка страницы, вырванной из ежедневника.

Я подошла к креслу, отодвинула его, достала листок. Мятый, грязноватый.

Ушла с листком в кабинет, села за стол, разгладила бумажку. Ничего особенного. Какой-то список — наверно, неотложных дел. Прочла его, бубня под нос, и не смогла сдержать улыбку. Заботы мужчины, оставшегося на хозяйстве в одиночку, — только и всего.

В списке было еще несколько заметок на память, но я не стала дочитывать. Обратив внимание на дату, подумала, что Мануэлю Антунесу этот список уже вряд ли понадобится, хотела было выкинуть его в корзину, но замерла — остолбенела, держа на весу бумажку.

Казалось, время остановилось. По спине пополз холодок.

«Не может быть», — думала я, а холод распространялся снизу вверх, со спины на затылок, до самой макушки. Несколько секунд я простояла истуканом. В кабинете было слышно только тиканье часов, в него вплетался стук моего сердца. Еще через несколько секунд я распрямилась, положила листок обратно на стол. Выдвинула ящик с личными делами пациентов. Достала дело Гилье, выложила рядом с листком.