Татьяна Соломатина - Роддом или жизнь женщины. Кадры 38–47
Татьяна Георгиевна вместо ответа пошла на кухню. Варить себе кофе. Панину она в этом вопросе нынче не доверяла. То он туда вместо сахара молочной смеси насыплет. То медную турку в микроволновку поставит (купил, чтобы разогревать бутылочки, у Мальцевой никогда не было микроволновки). Ей и без «поженимся» было хорошо. Дома. На работе было по-всякому.
Молодую женщину, совершившую попытку суицида, собрали и вылечили. Физически. Ну, более-менее. И выписали в психиатрическую больницу. Потому что уже в отделении реанимации она совершила следующую суицидальную попытку. Очередную – во время реабилитации. И за ней надо было постоянно следить. И, разумеется, лечить психику. Душу.
Но прежде её мать, оставив дочери коротенькую записку: «увидимся в круге девятом», – бросилась под машину. На трассе. Под дальнобойную фуру. Абсолют эгоцентризма. Хочешь убить себя – убей. Не ломая жизнь и здоровье никому другому. Фурщик был опытный. Реакция хорошая. Сумел лечь в кювет, не навредив прочим участникам оживлённого дорожного движения. Несколько месяцев в больнице – и теперь как новенький. Почти.
Дочери прощальное материнское слово не показали. Некому было показывать. Одна из многочисленных попыток увенчалась успехом.
Девятый круг – для обманувших доверившихся и предателей родных.
Ведь вовсе не из лёгких предприятий —
Представить образ мирового дна;
Тут не отделаешься «мамой-тятей» [16].
И почему крохотной Мусе Паниной нравилась именно «Божественная комедия»?
Да потому что!
О род людской, с тебя довольно quia [17];
Будь всё открыто для очей твоих,
То не должна бы и рождать Мария [18].
Кадр тридцать девятый
Что такое любовь
После пятиминутки Ельский [19]догнал Мальцеву в коридоре. И подсунул ей под нос фото на айфоне:
– Второе мнение есть?
Второго мнения быть не могло. Плотные отёчные багрово-синюшные веки, обильный гнойный секрет, слипшиеся ресницы.
– Вова, ты стал коллекционировать фотографии из дореволюционных учебников и антикварных руководств по кожвену?! Я такой бленнореи сто лет не видела. То есть никогда и не видела.
– Ты, мать, врач! Должна быть не только не брезглива, но и внимательна, и наблюдательна. Ты видела в дореволюционных учебниках и антикварных руководствах такие фасонистые этнические тряпки и прилавки современных супермаркетов? Это мне мой недавний интерн прислал. Вчера в магазине зафоткал. Спрашивает, что делать?
– Это что, его ребёнок?!
– Ты явно тупеешь, госпожа начмед. Зачем бы участковый педиатр фотографировал своего ребёнка в супермаркете. Это уже не говоря о том, что пусть и вчерашний интерн, пусть и окончивший нынешний мед, не довёл бы своё дитя до такого состояния.
– Да. Прости. Это я от ужаса. И что ты ему ответил?
– Ничего. Ответил: «ничего не делать».
Они уже дошли до лифта.
– Подождите меня! – ворвался Аркадий Петрович Святогорский. – Что рассматриваем?
– Любуйся! – Ельский показал ему экран.
– Боже мой! Какая прелесть! Прям ми-ми-ми! – брезгливо скривил губы анестезиолог. – Ты теперь пациентов в торговых сетях отлавливаешь? А что такого? Молодца! В тяжкую для всей российской медицины экономическую годину волка ноги кормят! А что это двухдневный малыш весь в чём-то буддийском изволит делать у полки с пивасиком? Я бы на его месте поостерёгся пока спиртное употреблять. Антибиотики, печень, все дела…
– Учись, студент! – Ельский кивнул на Святогорского, сделав глазками Мальцевой. – Зубры моментом охватывают и клиническую ситуацию, и бэкграунд. Не говоря уже о диагнозе. Разве что с сутками ты, Аркаша, ошибся. Трёхдневный малыш. Густой гнойный секрет уже присутствует.
Двери лифта раскрылись, Татьяна Георгиевна направилась в свой кабинет. Парочка заведующих не отставала.
– Вы чего за мной хвостом идёте?
– Мне у тебя бумаги надо подписать, – сказал Ельский. Под рукой у него действительно была пластиковая папка.
– Ты только что пятиминутку вела. Почему? Догадался, Штирлиц?! Потому что ты начмед! Нам – бумаги! – Святогорский порылся в кармане халата и вытащил несколько изрядно помятых заявок в операционную. – И мне ещё – кофе! Выйду на пенсию – не забуду упомянуть в мемуарах, что мне заместитель главного врача собственноручно кофе заваривала. Если меня, конечно, отсюда вперёд ногами не вынесут, как Кутузова в Бунцлау [20]. Что скорее всего!
Вслед за Мальцевой заведующие вошли в кабинет начмеда.
– Кофе! – указала она Святогорскому на агрегат. – Давай свои бумаги, – это уже адресовалось Ельскому.
– Вова, присядь. Я не гордый, как наша Татьяна Георгиевна. Я и тебе кофе изображу. А она пусть твои бумажки пока внимательно читает. Потому что в должностные обязанности начмеда входит помимо всего прочего ещё и что? Пра-а-а-вильно! Постоянная проверка историй болезни и другой медицинской документации в отношении качества ведения, правильности и своевременности выполнения врачебных назначений и применяемых методов лечения, качества проведения, правильности и своевременности оформления больных! А также руководство работой заведующих лечебно-диагностическими подразделениями больницы согласно утверждённым нормативам!
– Аркаша, даже я должностную инструкцию наизусть не шпарю, – Татьяна Георгиевна посмотрела на старого друга с некоторым ехидством. – Ты что, хотел стать начмедом?
– Да ни в жизнь! Оно мне надо, такой гембель? Но несколько раз исполнял обязанности, врать не буду. Как только какая жопа где – извольте, говорят, Аркадий Петрович, исполнять. А как пару-тройку раз на ковре в министерстве поизображаешь Каменного гостя, которому вместо «здравствуйте, господин хороший!» – сразу молотком по иным частям скульптуры, так инструкции влёт запоминаются. Но и вы ж в курсе, друзья мои, что у меня вообще не голова, а свалка! Помните ли вы, к примеру, что название «гонорея» ввёл старина Гален. Потому что ошибочно полагал, что из уретры у мужиков выделяется не гной, а сперма. «Hone» с греческого – семя. А «rhoia» – истечение. Отсюда и «honerhoia». А о внутриклеточном паразите мочеполовых органов тогда ещё не знали. Так откуда у тебя такая пугающая картинка, Вова? Чай, второе десятилетие двадцать первого века на дворе.
