Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе
— Гурам? — повеселел директор.
— Да кто его знает? — оторопел Петр.
— Отар?
— Не знаю я их.
— А — а-а — а! Заур, наверное. Ну ладно, Калашников. Ты иди, мы тут подумаем. Я ему, этому Гураму… Или Отару… А может, Зауру!.. Я ему!.. Иди, иди. Мы тут разберемся. Бердану дадим.
Петр вышел в приемную, совершенно сбитый с толку. На него сочувственно посмотрела секретарша Люба. А иод дверью приемной ждал его преданно ничейный пес Гугу. Посмотрел в глаза, и ни с места. Не шелохнулся. Мол, сочувствую. Пришлось обходить его. Такой вот этот пес Гуту.
— Вот так! — сказал ему Петр. — Гурам! А может, Отар. А может даже Заур. А ты говоришь!..
Он заковылял к выходу по длинному коридору, запинаясь протезом за облупленный линолеум на полу. Гугу плелся за ним. Вышел с ним из конторы и пошел следом на станцию. Возле станции Петр сел отдохнуть на лавочку. И пес сел рядом.
— Тут их не поймешь, — заговорил Петр, обращаясь к собаке. — Вроде при должности люди, то есть на государственной службе, а готовы по нитке растащить то государство. Ну да бог с ними! — Петр погладил пса по здоровенной холке. — Нам вот с тобой поговорить надо. Есть у меня одна идея — взять тебя к себе на службу. А? — Пес встал, подошел вплотную и сунул морду в колени Петру.
— Слушай! — вдруг осенило Петра. — У тебя такой внушительный вид! Ты одним своим видом будешь отпугивать! А? Улавливаешь мысль? — Пес поднял морду и так посмотрел значительно, будто все понял. Не пес, а сплошная умница! — В самом деле, Гугу! Я те и кличку другую дам, солидную. Положим — Гурам. Жить будешь у нас. Домище вон какой! Найдется и тебе место. Гуля — она добрая. Куском хлеба не обойдет. А я договорюсь в столовке насчет косточек куриных… — Гугу и эту мысль оценил, надо полагать. Отвернул свою здоровенную морду в сторону и протрубиА: «Гу! Гу!»
— Вот так! — одобрил его Петр. — Будем с тобой вместе служить. Работа — не бей лежачего. Спи себе, лежи в конторе. Тёпло, и за шиворот не капает. Стулья в конторе полумягкие. Улавливаешь? Ну, в окно можно посмотреть. Все равно ничего не видно. А если и увидел что — поворачивай назад. Потому как это или Гурам, или Отар, или Заур. Ну а если случайно на воришек наткнемся, как я сегодня ночью, или воришки на нас невзначай налетят — то придется гавкнуть пару раз. Не! Брать не будем. Не для того мы поставлены. Нет, ежели рассудить по — хозяйски, то мы для того и поставлены, чтобы охранять социалистическую собственность. Но… Понимаешь? Не верь глазам своим. Жизнь теперь такая — если что и видишь, говори, что не вижу, если что и знаешь, говори, что не знаю. То есть вроде ты живешь, но ты не верь, что живешь. Это просто тень от твоей жизни. Или… Ну как тебе еще яснее сказать? Вот дали тебе палку и уверяют, что это мозговая косточка. Что надо делать? Грызть палку и делать вид, что вкусно. Или, положим, тебе приказывают — ату, взять его! Что ты должен делать? Объясняю подробно, запоминай — ты должен со всех ног пуститься выполнять команду. Но… в обратную сторону. Улавливаешь мысль?..
Гугу поднял голову, закрыл глаза и снова протрубил: «Гу! Гу!»
— Ну вот и хорошо! Ты, я смотрю, вдумчивый пес. Пошли до хаты. Только вот зайдем, проведаем Алешку, угостим его мандаринами.
Родное жилье пахло чем‑то неродным.
Ольга стирала на кухне в тазике. На столе стояла пачка какого‑то импортного сверхпахучего стирального порошка. На веревке развешаны несколько комплектов минибикини нежных тонов. Ольга все в том же замызганном халате с заголенными по локоть руками. Выпрямилась, смахнула с рук мыльную пену, подбоченилась.
— Тебе чего?
Петр раскрыл и протянул кулек с мандаринами.
— Хочу Алешку угостить.
Ольга выхватила кулек, повесила на спинку стула. Петр потянулся было взять несколько штук для Ляльки, Ольга отвела его руку.
— Чего?.. Пожалел уже? В кои‑то веки вспомнил про сына!..
— Возьму Ляльке пару штук…
— Обойдется твоя Лялька!
Петр оглянулся на открытую дверь. Гугу, сидя на крылечке, виновато потупился: мол, — женщина, ее не облаешь! В дверях из большой комнаты появился Алешка. Молча прильнул к косяку двери. Смотрит. Личико бледное. Петр обвел кухню взглядом. Так и не побелила! И обычный беспорядок. Горы немытой посуды, тряпки, объедки, облепленные мухами. И над всем этим висят мини — бикини нежных тонов.
— Там мандарины, — сказал Петр Алешке. Повернулся, хотел уйти, но вдруг опустился на стул.
— Слушай, Ольга, тебе без меня хорошо?
Ольга, принявшаяся было снова стирать, выпрямилась, смахнула с заголенных рук воображаемую мыльную пену. Некрасиво так шмыгнула носом.
— А тебе чего?
— Да ничего. Просто спрашиваю. Вижу, что ты живешь хорошо. Ни в чем себе не отказываешь, В Туапсе часто…
— Да, да, да! Часто! Трусы вот не успеваю стирать!..
— Отдай мне Алешку.
— Чего?.. Может, тебе сто рублей по почте перевести?
— Я серьезно. Отдай Алешку. Он у тебя без присмотра.
Ольга посмотрела на малыша. Вдруг кинулась к нему,
вытолкала в другую комнату, закрыла и заслонила собой дверь.
— Мотай отсюда! — вызверилась люто. — Пока я тебя, — она зашарила по кухне глазами, — не огрела…
На пороге возник Гугу. Задрав голову, он басовито протрубил: «Гу! Гу!» Ольга отскочила к плитке, схватила качалку. Гугу снова задрал морду и прогудел.
Петр встал, вытолкал пса на улицу и пошел, не оглядываясь. Закрывая калитку с улицы на щеколду, бросил незлобиво Ольге, выскочившей на крыльцо с качалкой:
— Паскуда ты! Пацан у тебя скоро завшивеет…
— Иди, иди!..
Петр уныло ковылял домой, бормотал себе под нос, зная, что Гугу плетется рядом:
— Вот!.. Попадется тебе такая баба, и превратится твоя жизнь в пытку. Нет. Она сначала была ничего. И за детишками хорошо ходила, и в доме было чисто. А потом… Ну словом, когда у нас не стало настроения друг к другу, — все перевернулось. Запомни, добрый мой пес, только любовь может поддерживать огонь в домашнем очаге. Как она кончилась, любовь, — беги…
И Лялька, и потом Гуля, прибежавшая с работы раньше времени, — леса нет, нечего делать! — обрадовались появлению большой и доброй овчарки. Контактный Гугу сразу нашел с ними «общий язык». Он подходил то к одной, то к другой, когда они подносили Петру кирпичи, а Петр клал в сауне печь с каменкой, — терся о ноги или садился и смотрел куда‑то в сторону. Мол, с хорошими людьми приятно просто посидеть. Пусть молча, пусть как бы думая о другом, но побыть рядом — это уже хорошо!
Потом Гуля сварила ему пшеничную кашу, вырезав из куска припасенной говядины пару косточек. Остудила и положила ему кашу в глубокую чугунную сковородку. И стали всей семьей смотреть, как Гугу ест. Гугу ел неторопливо, аккуратно. Сначала съел кашу. Подобрал все до крошки. Потом лег на живот и принялся за косточки, придерживая их лапами. Зубы у него, видно, не ахти какие крепкие. От старости. Он делал перерывы, отдыхал. Отвернется и долго смотрит в сторону, облизывается, делает вид, что растягивает удовольствие, а у самого слюнки текут. Потом снова принимается за деликатес. Поел, пришел, ткнулся Гуле в колени. А потом они всей семьей, и Гугу туг же, сумерничали на крылечке, придумывали новую кличку ему. Он слушал, будто понимал, что речь о нем, поводил ушами, вдруг тоненько радостно скулил, а то срывался с места, совал морду в колени. И чего только не напридумывали: и Мухтар, и Джульбарс, и Казбек, и Герой, и даже Гурам.
— Что такое Гурам? — спросила Гуля.
— Это хороший грузин, угостил меня мандаринами.
— Да, а где твои мандарины? — спохватилась Гуля.
— Ольга отобрала.
— Это как?
— А так. Я зашел Алешку угостить. Она хвать, и хрум-хрум…
Это «хрум — хрум» позабавило Ляльку. Она долго звонко смеялась. Гугу даже не выдержал, подошел к ней, слегка потерся. Мол, разделяю твою веселость. Мол, это действительно смешно — «хрум — хрум».
Так и не придумали новую кличку псу. Легли спать. На душе у Петра было пакостно, и он долго и мучительно не мог заснуть. Ворочался, словно под ним была не мягкая пахучая, всегда свежая постель, а доска с гвоздями. Гуля положила на него руку: мол, чего ты? Успокойся, я здесь, рядом; я с тобой, я люблю; я тоже не сплю и не засну, пока ты не успокоишься. Потом шепнула:
— Я хочу тебя…
Петр повернулся к ней.
…И как всегда, на душе стало пусто и приятно легко. Мышцы, несмотря на бурное минутное включение, быстро расслабились. Что‑то внутри отхлынуло раз и другой. И он провалился в глубокий радостный сон. Еще чувствуя эти внутренние отливы, как бы смывающие его в желан ные бездонные глубины сна, успел подумать: какая все же сила заключена в близости с ж^ншиной!.
Сколько раз он об этом думал! Сколько раз он пытался объять несовершенным умом своим эту дивную загадку природы. Этот таинственный язык общения, на котором говорят все народы мира, все живое на земле. Что за чувство такое, которое и ранит, и исцеляет, убивает и воскрешает, огорчает и дарит несказанную радость; терзает и ласкает, дарит миру бесконечное обновление. Самые страшные испытания судьбы ничто по сравнению с мигом любви. Ради этого мига люди идут на муки и смерть, на боль и лишения. И она, любовь, — единственное в этом мире влечение, сохранившее свою первозданность, несмотря на все ухищрения подлого человеческого рода, — осталась чувством чистым, желанным, всесильным. Вот что должно составить основу всяческой деятельности человека. Всех его устремлений на Земле и в космосе. Этот путь подсказывает сама природа. Человеку надо только прислушаться к ней. Не выдумывать, не искать каких‑то других неестественных путей, идолов, не метаться из стороны в сторону. Не изобретать велосипед.
