Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе
На ближнем козловом кране в кабине слабо мелькнул свет. Петр шире разомкнул глаза, думая, что ему показалось. Нет, в кабине кто‑то шарил лучиком карманного фонаря. Неужели опять пацаны залезли, курочат кран? Ат бесенята! Вчера гонял, позавчера гонял. Опять залезли! Горлов Васька со своими «сподвижниками». И не боятся пострелята, знают, что не полезу туда к ним. Родителям что ли нажаловаться? А что родители? Меня же и обвинят. Тем более — Горлов Олег! Попрет еще или собаку спустит. Но не терпеть же такой разбой?..
И Петр поковылял к крану. Шел и думал про сон. И переживал за крамольные мысли, пришедшие ему во сне. Переживал и не мог отвязаться от продолжения темы уже не во сне, а наяву.
— …Или вот ты утверждаешь, уважаемый Карл Маркс, что материя первична. Отсюда и пошел сплошной материализм и бездуховность! Люди осатанели — исповедуют уродливый материализм. Патологический вещизм! Мыс лимое ли дело! Покойному зубы плоскогубцами выдирать? Еще хуже — откапывать покойников и грабить! Почему это происходит? Да потому что душа у людей пропитана эти твоим материализмом. Ни стыда, ни совести у людей! Как можно над покойником, родным человеком так глумиться?! Ведь старые, умудренные опытом люди говорят, что покойник несколько суток еще чувствует боль, слышит и у него даже растет борода! А ему зубы рвут плоскогубцами. И кто? Родной брат и жена!.. Каково ему напоследок? Вот тебе и материализм!..
Петр остановился под краном, кипя внутри от возмущения и толком не понимая, куда он идет и зачем он здесь… Потом вспомнил, задрал голову. В кабине крана мельтешил луч фонарика.
— Эй, вы там! — крикнул. Фонарик тотчас погас, и в темном стекле кабины в отсветах луны показалось лицо. Испуганные глаза, расплюснутый нос. — Вы чего там?! Опять курочиге кран? Как вам не стыдно! Тут же отцы ваши работают, вам на хлеб да на штаны зарабатывают! А ну‑ка слазьте!..
Наверху тишина — прижухли пацаны. Петр подождал и снова закричал:
— Э — эй! Слышите? Слазьте! Все равно я вас узнал. Васька Горлов с дружками! Говорю, слазьте, иначе из ружья пальну!
В стекле, озаренном бледным светом луны, появилась испуганная мордашка. Поводила глазами и исчезла. Снова тишина. Увидели, что никакого ружья у него нет и успокоились, притихли.
— Ну, хорошо! Я уйду. А вы сейчас же слазьте, и марш домой. Завтра я вашим родителям все расскажу, путь они вас выпорют хорошенько. А нет — в милицию заявлю…
Петр еще подождал, потоптался на месте; потом махнул рукой и, не оглядываясь, поковылял дальше, решив пройти по складу, проветриться после тяжелого крамольного сна. Старался не думать про сон, но политические мысли так и лезли в голову.
— …Вот скажи, почему эти пацаны ничего не боятся? Потому что воспитаны так. Без царя в голове, без Бога в душе. Пустота в них, одна алчность. Это все твой материализм!.. «Материя первична. Материя первична!..» А бездуховность откуда? От твоего вредного учения. Бездуховный мир — это смердящая мертвечина. Да и потом, с чего ты взял, что материя первична? Чтоб она появилась, сначала должна появиться идея. Ну, если не идея, то причина; неизбежная, объективная необходимость. Улавливаешь мысль? А может, они одновременно появились — дух и материя. А? — И Петр даже остановился, пораженный столь дерзкой мыслью. И как бы вслушиваясь в нее и всматриваясь. Теплый тихий вечер тоже затаился, как бы пораженный его невероятной мыслью. Застыло небо с золотой россыпью звезд. Застыла даже полная луна, похожая на золотой слиток из множества звезд; теплый воздух казался вязким от неумолчного звона цикад. Как хорошо! Как замечательно устроен мир! Кто его придумал? Кто его создал? Неужели бездушный Создатель?..
В цехе деревообработки гудели станки. Звон циркульной пилы то спадал, то поднимался до леденящего визга, то снова спадал до добродушного звонкого бреньканья. Лучи осветительных прожекторов сонно уперлись в древесный хаос, в эту жуткую кашу из штабельной древесины, эстакад, козловых кранов, тросов, щепок, опилок и звона циркульной пилы. В свете прожекторов видно было, как мальчишки осторожно, с оглядкой слазили вниз с крана. Окна цеха деревообработки светились сонно, чуть обозначен светом зев двери склада готовой продукции. К двери приткнулась кузовная машина. В кузове копошились торопливо люди. Наверно, грузят продукцию…
Петр направился к ним. Спросить, кто грузит, что грузит… И почему ночью грузят? Что, дня мало? И ночью бухгалтерия не работает, не выписывают продукцию. Как же это они грузят? Кто разрешил?
Петр наддал шагу, жалобно заскрипел протез, словно умоляя его не ходить туда. Он даже подумал: может, не ходить туда? Раз они не зашлИ к нему и не спросились, значит, так надо. Значит, так начальство велело. Сколько уже раз было — он докладывал поутру, а его обрывали — так надо!
Он так думал, а сам шел к машине, которую загружали неизвестные. Думал — не надо. А сам шел. На него сегодня дух противоречия напал какой‑то. Вот и Карлу Марксу весь вечер, даже во сне противоречит…
Он не дошел метров тридцать, когда от машины отделился человек и двинулся ему навстречу. Сердце у Петра дернулось тревожно. Что‑то будет сейчас! И все‑таки не повернул обратно и даже не остановился. Поистине в нем сегодня дух противоречия!
Подошел толстый, небритый, в рубашке навыпуск нацмен и сунул в руки большой с пластмассовыми ручками кулек.
— Что это? — машинально приняв кулек, спросил Петр.
— Мандарины. Не видишь, да — а-а?
— Зачем?
— Иди в контора, кушай. — И толстый грузин повернул обратно.
Петр растерянно стоял, протянув ему пакет с мандаринами.
— Эй!.. Возьми свои мандарины! И скажи, что вы грузите?..
Грузин вернулся.
— Слушай, дарагой! Что сейчас — зима, лето?
— При чем тут зима, лето?
— А при том, что гдэ ты летом видал мандарины? А? Нигдэ. Я тебя угощаю мандаринами. Понимаешь? Уважят нада!..
— Слушай, — начинал уже сердиться Петр, — возьми свои мандарины, и мотайте отсюда, пока я вас не задержал!.. — Петр наддал шагу, ликуя, — ага, боишься, воришка! Но грузин вдруг вернулся. Подбежал и сильно пихнул Петра в грудь. Петр упал’навзничь и ударился затылком о дубовую плаху. Да так сильно, что потерял сознание на какое‑то время. Очнулся, повел глазами туда — сюда, не понимая, почему над ним, глядя прямо в глаза, висит яркая полная луна. Он повернул голову, скосил глаза и увидел рядом белеющий пакет. Вспомнил, что с ним произошло. Попробовал подняться, но от усилия тупая боль пронзила затылок и ударила в голову. Тогда он повернулся на бок, потом на живот. И уже с живота поднялся на колено здоровой ноги, подполз к ближнему штабелю, ухватился за край доски и кое‑как поднялся на ноги. Глянул в сторону цеха: в окнах свет, гудят станки, визжит циркульная пила, темнеет широкий зев двери склада готовой продукции — и нигде ни души. Как ни в чем не бывало. Петр наклонился; поднял кулек, несколько мандаринов выпало, он с трудом поднял их, борясь с болью в затылке. Оглянулся на светлые окна цеха и поковылял на свой «сторожевой пост», издеваясь мысленно над собой: «Ото сиди в конторе и не суйся не в свое дело! Лучше будет!.. Такова силяви! Будешь знать, как противоречить Карлу Марксу. Собственность‑то общественная…»
В конторе Петр высыпал содержимое кулька в корзину для бумаг и неожиданно обрадовался — мандаринов было килограммов пять, не меньше. Да крупные!
— Во! — обратился он к Карлу Марксу, — «уважят нада»!.. Это Ляльке радости — полные штаны! Алешке отнесу. Нет, позову к себе, угощу. Пусть полакомится, да и привыкает к нам. Заберу я его все‑таки у Ольги. Ей свободнее будет, пацану лучше… Так что, уважаемый Карл Маркс, не знаю как тебя по батюшке, — не бывает худа без добра. Вишь, какой грузин попался? Угостил мандаринами. Среди лета! «Уважят нада»! Гуля тоже обрадуется. Я, конечно, не скажу, как я их раздобыл. Скажу, привезли грузины, купил. Почему летом? Скажу, есть такой летний сорт у добрых людей. Улавливаешь мысль? Не улавливаешь. Поясняю. Если вдуматься, то грузин этот пузатый сделал доброе дело. Во — первых, он не огрел меня палкой или доской, хотя под рукой было. Во — вторых, угостил мандаринами. А в — третьих, подумай только, как он готовился к этому моменту. Он же заранее, выезжая из своей Грузии, приготовил эти мандарины, чтоб угостить меня, если я сунусь. Предусмотрительный! И заметь — задумано‑то как, не от зла, не от жестокого сердца, а от доброй души. Вот что ценно! «Уважят нада»! Он прекрасно понимает, что абсолютное большинство людей на моем месте рассуждают так: не мое, государственное? Значит — ничье. И если человек берет ничье, да еще при этом угощает мандаринами, — благодарить надо. А я погнался за ним. Да разве для этого меня сюда поставили? Безногого. Меня для того и поставили, чтоб не гонялся за людьми. Чтоб все было тихо, мирно. Грузин это понимает, все понимают! А я… Сплоховал. Потому как дух противоречия на меня сегодня накатился. А все ты! Вернее, твое учение! Вот приснилось мне, что учение твое от озлобленности. А? Хмуришься, не согласен? Тогда скажи мне, почему у всех народов, которые пошли по твоему учению, такая злоба в сердцах? Вон в Румынии Чаушеску с женой даже грохнули. А? Почему? А почему у тех, кто не поддался на твое учение — достаток и уважение к труду? Почему? Потому что твое учение от озлобленности. Вот давай твое учение немножко пересмотрим. Давай исходить из любви к ближнему. Вообще из любви. К примеру, я люблю женский пол. Это означает, что я способен любить. Правда, это у меня не от какого-нибудь там учения, а просто от природы. Таким меня мама родила. Но не в этом дело. Дело в том, что у человека надо пробуждать способность любить. Главное в человеке — это способность любить. Все остальное приложится, придет само собой. И здравомыслие, и добродетель, и сострадание, и желание понять другого… Любовь располагает человека к объективному мышлению. Любовь — это двигатель доброй воли. Любовь — это главный стержень человеческого бытия. Ось, вокруг которой вращается Вселенная. И ты это знаешь прекрасно. Потому, что ты любил свою жену, своих дочерей, любил жизнь. Но ты ненавидел людей. И эта ненависть у тебя была сильнее, чем любовь. Эта ненависть и продиктовала слова: «уничтожение частной собственности, религии и семьи». Уничтожение самого святого, что составляет жизнь человека!.. Хорошо. Давай начнем с тебя. Давай твою жену, твоих дочерей сделаем общими женами. А? Что ты на это скажешь? Или давай собственность твоего любимого сподвижника Энгельса пустим по ветру, сделаем его нищим и присоединим к пролетариям всех стран. А? Да тебе же первому кусать станет нечего! Ибо ты частенько жил за счет его частной собственности. Или давай уничтожим твою религию, твою веру в твое учение. А? Что от тебя останется? Так что ты меня извини, уважаемый Карл Маркс, но ты не с того конца начал. Надо бы посмотреть с другого конца. С любви к тому, чем владеешь, с любви к тому, во что веришь, с укрепления семьи. Может, и жизнь тогда по — иному засветится. А то ведь уже и землю скоро разрушим от ненависти и нелюбви вселенской. А твоего Энгельса стыдно читать в «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Прямо беда! Ему все видится через ж… Все ему не так, все ему не то. А вот раньше в древности, в дикости — это да! Когда внутри какого‑то там племени «господствовали неограниченные половые связи, так что каждая женщина принадлежала каждому мужчине и равным образом каждый мужчина — каждой женщине». Или его эта издевочка: «И если строгая моногамия (подчеркнуто мной — В. Р.) является вершиной всяческой добродетели, то пальма первенства по праву принадлежит ленточной глисте,
