Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь
А Вентура тем временем спал и не догадывался, что здесь, рядом с ним, страдала она. И что в ее одиночестве тоже была своя запретная зона.
Слезы капали на невинное, трогательное лицо мальчика. "Какая же я дурочка! Что со мной случилось? Я словно обезумела". Она смотрела на фотографию Асиса и постепенно успокаивалась. Да, ее сын был похож на Вентуру. Не чертами лица — у него были ее глаза и губы, — а какой-то внутренней беззащитностью, отражавшейся на его лице. "Пусть лучше походит на него внутренне, чем внешне".
Но с того дня, когда Вентура во время их прогулок прижимал ее руку к своей груди или обнимал ее дома, она думала: "Там Агата". И прижималась лбом к карману или слегка прикасалась к нему локтем. Едва уловимо, тайно присваивая себе его одиночество.
Их с Вентурой должна была разделить стена, за которой он лежал мертвый, чтобы она пришла к окончательному выводу: "Он никогда не был счастлив до конца. Но, во всяком случае, постарался сделать все, чтобы хотя бы спасти ее судьбу".
Для нее он был самой жизнью, она же ему была нужна, во многих отношениях он просто не смог бы обойтись без нее, но жил и умер он с великой печалью в сердце: тоской по дочери.
— Разве она не отпускает ее к тебе время от времени? — спрашивала Пресенсия в самом начале их доверительных отношений.
Вентура начинал расхаживать по комнате.
— Несколько раз я ходил к коллежу и дожидался ее у дверей. Я смотрел, как девочки выскакивали оттуда, словно зверьки, выпущенные на свободу, и при появлении каждой из них думал: "Вот она". Но Агата не выходила, и тогда я спросил о ней. "Она больше не посещает этот коллеж", — ответили мне. Тогда я отправился туда, где она брала уроки танца, и снова стал ждать ее у входа...
Вентура улыбнулся восторженной, печальной улыбкой тому образу, которого она не видела, но который ему вспомнился:
— Агата занималась балетом. Она очень грациозна... Каждое ее движение, манера говорить исполнены грации. Она очень гармоничная, очень подвижная девочка... Я подумал, что ее перевели в какую-нибудь другую школу, и позвонил Эсперансе. "Я хочу видеть девочку". Мне это было необходимо.
Он курил отрывисто, глубоко затягиваясь дымом.
— Агату увезли за город в какой-то интернат. Эсперанса не захотела сказать мне, в какой именно. "Я найду ее, где бы она ни была". Но Эсперанса воспротивилась: "Упаси тебя бог, слышишь? Чего ты хочешь добиться? Разбить ей сердце?.. Я сказала, что ты умер".
— Какая злая женщина!
— Нет, по-своему она была права, но чересчур прямолинейна. Я тоже пытался стать таким. И действительно убедил себя в том, что для девочки так будет лучше. Я говорил себе: не надо ее раздваивать, разрывать на части. Она научится хитрить. Научится умалчивать... Я знал, что мог настоять на том, чтобы мне позволили видеться с девочкой. Нет такого закона, чтобы запретить мне это. Но тогда мне пришлось бы отступиться от своих принципов, вернуться к тому, от чего я стремился избавиться, когда мы расставались, — и пострадал бы не я, не она, а наша дочь... Агата больше любила меня до тех пор, пока Эсперанса это позволяла. Но подспудно каждый из нас знал, как-то само собой, спонтанно, что девочка должна была остаться с матерью.
Пока они ждали Асиса, Вентура ни разу не обмолвился о том, что хотел бы иметь девочку, похожую на его дочь. Они почти не говорили между собой о ребенке, который должен был у них родиться. Тогда Пресенсия не обратила внимания на это, потому что существо, которое она носила под сердцем, заполняло ее одиночество. В те месяцы она ушла в себя, затаилась. И ничего не говорила Вентуре до тех пор, пока он не встретил ее однажды, к своему удивлению, на улице Дон-Педро.
— Пойми, дело вовсе не в этом, они просто искали подходящего случая. Тетя с дядей никогда не придавали значения подобным вещам, но им надо было за что-то уцепиться. Ты не беспокойся.
С той самой минуты, как Вентура узнал об этом, он перестал ее трогать и целовать. С той самой минуты, как решил: "Мы поженимся", Вентура отдалился от нее. "Он сам не сознает этого.
Но он — верующий, и ему это отвратительно. Он поступает так ради ребенка. И я с ним согласна.
Мне не нужны никакие письменные заверения, письменные свидетельства... Я и так принадлежу ему. Если когда-нибудь женщина принадлежала всем своим существом мужчине — а такое могло случиться только раз, всего лишь раз, — то ею могла быть лишь я, Вентура... Ты всецело владеешь мной. Сначала ты завладел самым главным: моей волей и моим разумом. Ты взял их под свою неусыпную опеку. Иначе не скажешь, потому что, опекая, ты оставил их неприкосновенными. О, господи, ради всего святого..."
Нет, она не имела права взывать к господу богу.
Но как только у Пресенсии родился сын, она снова раскрылась навстречу мужу и стала тянуться к нему. Вот тогда-то она и обнаружила, — впрочем, возможно, замечала и раньше, но не придавала этому значения, — неприязнь к себе со стороны соседей. Сначала, встречая их на лестнице, они проявляли любопытство: "Молодожены". Но, вероятно, соседкам не понравилось ее пренебрежение к их заботе: "Если вам вдруг что-нибудь понадобится, сами понимаете... Если у вас ночью начнутся схватки... Я вырастила семерых..."
Потом они удивились тому, что их никто не навещает, даже родные, хотя она была в положении.
Улица Калатравас находится в пятистах метрах от улицы Десампарадос. Кто-то разузнал правду, и вслед ей понесся шепоток, сначала настороженный и удивленный. Пожалуй, более всего их раздражал ее скромный девичий вид. "Словно невинный агнец..." С Вентурой же они вели себя совсем иначе. Были любезны, разговаривали, встречая на лестнице. Он сам говорил об этом Пресенсии, но она не обижалась. А лишь улыбалась про себя: "С ним разговаривают, а со мной — нет". Как будто бы она была каким-то чудовищем, силой пленившим его.
О прежней жизни Пресенсии пошли сплетни по всему кварталу: "Всегда бродила по улицам, одна, всех сторонилась. Ее тетя с дядей, замечательные люди, заботились о ней как о родной дочери, и вот чем она им отплатила. Никогда не ходила с тетей за покупками, не помогала по хозяйству".
Впрочем, на этом последнем они не настаивали, поскольку видели, как Пресенсия не раз спускалась вниз к овощной лавке с сеткой в руке, откидывая назад свои густые короткие волосы, счастливая, точно шла покупать не зелень и фрукты, а частицу солнечной, влажной земли, на которой они произрастали.
"Конечно, женщина может иметь мужчину, это ее дело... Но отбивать его у жены и дочери...
Видать, у нее холодное сердце".
С их точки зрения, Пресенсия неразумно тратила деньги на покупки, потому что предпочитала купить первые сочные груши — три громадные, овальные, наполненные соком до самой сердцевины, — а не какие-то скороспелки, которых на килограмм выходило гораздо больше.
"Еще бы, деньги ведь зарабатывает не она, а он... Бедняга..."
Зеленщику с первого же дня пришлась по душе эта миниатюрная, всегда приветливая женщина. Ее улыбка не походила на улыбку зрелой женщины; она как бы раскрывалась навстречу утру, дню, всему миру. То была неосознанная улыбка счастливой девушки... "Хоть бы она как-то прятала ее", — думал зеленщик, догадываясь, что женщины не могут простить Пресенсии именно этого непонятного счастья с женатым мужчиной, который намного старше ее, солиднее — ему говорили, что он написал много книг, — и нравится женщинам. (Сервандо не понимал, почему он им нравился. Смотреть не на что: некрасивый, пожилой, высокий, ходит согнувшись, сутулый, костлявый, с большими угловатыми залысинами на лбу. И даже считал, что тот в подметки не годится Пресенсии.) Когда они появлялись на улице вместе, их окидывали критическими взглядами.
— Чем она его прельстила?
— Заграбастала с помощью ребенка. Как знать... Пожалуй, это несколько меняет дело...
— Нынешние девчонки любого за пояс заткнут. Могут поучить даже меня, прожившую семнадцать лет в замужестве.
Наверное, они простили бы ей все, будь она женщиной незаурядной, и даже посочувствовали бы:
— Ничего не поделаешь, мужчина есть мужчина...
Но эта девушка — ее никак нельзя было назвать "женщиной", когда она еще только поселилась на улице Десампарадос, — худенькая, маленькая, тонконогая, легкая, раздражала их, словно бельмо на глазу. Пресенсия не заискивала перед ними, не набивалась на разговоры, не завоевывала их симпатий. Они являлись для нее как бы подвижным фоном где-то в глубине сцены.
И всегда мужественно игнорировала сплетни.
Но после рождения сына стала обращать внимание на поведение окружающих ее людей.
Она вывозила малыша в сидячей коляске на площадь, и Сервандо провожал ее едва заметной улыбкой, вытирая руки о передник.
Зато Пресенсия хорошо чувствовала неприязнь к себе остальных. "Какое бесстыдство!"
Эта враждебность выражалась в улыбке, обращенной к Вентуре, когда, зайдя за ними, они вместе возвращались домой: он — держа малыша на руках, а она — толкая перед собой пустую коляску. И те, кто только что провожал ее хмурым взглядом, теперь улыбались отцу малыша.
