Сергей Костырко - Медленная проза (сборник)
Утро заканчивалось, автобус шел полупустым, за окнами тянулись отсыревшие многоэтажки, в кармане куртки обнаружилась книжка Лоренса Даррелла «Жюстин», но автобус потряхивало, на тексте не сосредоточишься, и я полез в комментарии Михайлина, где он излагает гностический миф. Я читал про Плерому, про Софию и Демиурга – про еще одну попытку персонифицировать ощущение вечности, гармонии и дисгармонии, мысли и предмыслия, и образы были сильные, способные заворожить, но реакция моя оказалась странной – отторжения почти: мне вдруг стало мерещиться море – рядом, поверни голову к окну и увидишь, – море и волну, на пенящемся гребне которой кувыркался фаллос Урана, отрубленный Кроносом как раз в тот момент, когда член отца вздыбился для семяизвержения. И этот – параллельный вычитываемому из текста – образ клокочущей пены и спермы, из которой сейчас выйдет Пенорожденная, выйдет Афродита, с мокрыми волосами, с необрубленными еще руками, с влажной прохладной кожей протяжного тела и теплым лобком, – образ этот отозвался холодом в животе и тяжелым приливом крови в паху. С чего вдруг? – за окном автобуса в сыром апрельском воздухе серые стены наших домов, отштампованных на конвейерах домостроительных комбинатов из дрянного (по своей квартире знаю) бетона с металлической арматурой внутри; да и читал я совсем даже не про греческую мифологию.
Ну ладно, будем считать, что это весна так для тебя начинается, кровь разгоняет.
Я сошел у метро «Каширская», прошел через сквер к проспекту Андропова и вышел в поле. За полем деревенские крыши – то есть я шел через поле в деревню. Город остался за спиной, я слышал его, но уже не видел. Местная экзотика – нетронутый сельский пейзаж внутри мегаполиса. Деревенских выселили отсюда несколько лет назад, освобождая площадку для этнографического парка-музея, но финансирование проекта затормозилось, а разоренная деревня с огородами и садами осталась.
И я уже шел по ее улице вдоль ветхих заборов, укрепленных проволокой и проросшими сквозь штакетины кустами. За заборами дома с заколоченными окнами, но чаще – неглубокие ямы с остатками темно-красного кирпичного фундамента.
После города здесь было тихо. И тишина эта не казалась мертвой. Кричали птицы, шелестели серо-желтые гроздья висюлек на неосыпавшихся за зиму акациях. Светились желтые клоки сухой прошлогодней травы, а на камнях, оставшихся от фундаментов, полыхал зеленый мох. И чувствовалось, что в темно-серых, черных почти стволах престарелых яблонь, с потрескавшейся корой и проплешинами, с синими и зеленоватыми пятнами какой-то плесени, – что там уже потекла яблоневая кровь. И что блестящие прутики на ветках вишен уже не хрупкие и ломкие, как зимой, а упругие и гибкие. Через месяц здесь будет японский рай – белорозовое марево цветущих деревьев с густым и нежным ароматом.
Я мог бы остановиться в любом месте, пролезть сквозь дырявый заборчик и накопать свои три килограмма земли. Но было хорошо идти по этой оставленной людьми деревне. Это совсем не то, что пробираться по пустым комнатам брошенного городского дома, вздрагивая от внезапного хруста под ногами.
Улица, по которой я шел, закончилась, упершись в забор. Точнее, в то, что от него осталось, – сам забор уже не висел на столбах, а стоял прислоненный к ним. Я положил его остатки на землю, раздвинул кусты и шагнул в огород. Как раз то, что я искал. Грядки с прошлогодней ботвой от кабачков, лежащей на земле, как плесень. Несколько яблонь и ряд старых вишен, неглубокий провал на месте снесенного дома, очерченный остатками фундамента. Под ногами мягкая, но уже почти просохшая земля. Смешно было, конечно, тащиться сюда ради нескольких лопаток земли, но бессмысленная эта прогулка мне нравилась.
Я достал лопатку и копнул. Похоже, что земля эта не брошена, что в прошлом году ее перекапывали… И не только в прошлом. Под ногами рассыпанная и как бы притоптанная земля. Может, хозяева приходили по старой памяти? И тогда нехорошо, что я здесь, – все-таки огород чужой. Но и мне ведь совсем немного надо. И потом, – почему, раз уж смогли сюда выбраться, почему они не вскопали весь огород, а только поковырялись в дальнем углу под вишнями? Стоило ли ради этого тащиться?
Я прошел к вишням глянуть на грядки. Совсем крохотные. Под кабачки? Под зелень? Но почему – в тени? Копали недавно. Может, даже вчера. Я ткнул лопатой в грядку, лопата вошла легко, как в снег. Да. Вчера. Земля не успела слежаться под собственной тяжестью. Рядом валяются два куска рубероида, надорванные. Разрывы совсем свежие.
Я начал подбирать в сумку остатки рассыпанной и притоптанной земли у этих грядок – лопатка, вторая, третья, четвертая. Пятая… Почему так много? И, наклонившись над сумкой, я глянул еще раз, – уже сбоку, в профиль, – на эти две странные грядочки. Еще и потому странные, что – отдельные. Так огород не копают. Сначала землю копают подряд, а потом делят вскопанное на грядочки межой. Межи не было. Грядочки метрах в трех друг от друга. Высокие. Примерно метра два длиной и в метр шириной. Это что? Это огородные грядки или…
Или это могилы?
Судя по тому, как натоптано возле них, копал не один и даже не два человека.
Я стоял на пустом огороде, небо было серое, туманное, и было оно не надо мной, а лежало вокруг меня. Из звуков самыми отчетливыми были крики птиц (вороны? вороны?) да шорох прошлогодних листьев под слабыми порывами ветра.
Сколько я шел сюда от метро – минут двадцать? Полчаса?..
Нет, это было не страшно. Очень похоже на страх, но – не страх. Озноб, пробиравший меня, был от другого. От равнодушия этой тишины, от непомерной ее сосредоточенности на том, что происходило в земле, под моими ногами, перегнаивающей, перегоняющей сейчас мертвое в живое – в траву, в листья, цветы на деревьях, в копошение шмелей, в яблоки и вишни. Вот зачем мертвых закапывают в землю – как просто! – чтобы они снова стали жизнью. Это я не «подумал», я просто назвал словами то, что ощущал непосредственно: для земли нет мертвого и смердящего, гниение – тоже жизнь, только другая. И у земли другие отношения со временем, ей без разницы – что минута, что год, что тысячелетие.
Гул города, доносившийся сквозь мое дыхание и шорох ветра, опять показался отдаленным шумом моря. И вызвал привычное ощущение жути, как если бы я снова попытался представить, сколько волн выкатило море на берег и как давно оно делает это. Ну а дальше я почувствовал, как инстинктивно, по какому-то – не мною заведенному – порядку, во мне всплыло ощущение все того же образа морской пены, стекающей по бедрам Афродиты, – и я уперся в этот образ. Не заслонился им, а именно – уперся, как в твердое, вечное. «Весна, блин!» – попробовал я усмехнуться над пафосностью своих ощущений, но усмешки не получалось.
Я уложил мешок с землей в сумку, очистил лопату – руки все-таки немного дрожали – и пошел назад к кустам и заборчику. Оглянулся: два свеженасыпанных холмика под вишнями смотрели в небо затянутыми в землю глазами. Беззвучно рассекая воздух, пронеслись над садом две птицы. Я продрался сквозь кусты наружу, на улицу, наклонился, чтобы поднять и прислонить к столбам заборчик, и увидел следы от шин. Вокруг следов – еще не высохшие кусочки земли, отлетевшие от колес. Здесь стояли две машины, они стояли мордами к этому заборчику. Может быть, с включенными фарами. Одна большая, джип какой-нибудь, другая поменьше – «Жигули», наверно.
Я покатил свою сумку по деревенской улице, цепляясь взглядом за прерывистый след проехавших вчера – а может, и сегодня, перед рассветом – машин. Потом следы исчезли.
Деревня осталась за спиной, вокруг меня был город, но сейчас он не казался таким уж отделенным от деревни, потому как потом, когда в городе не станет людей, когда он рассыплется на остатки фундаментов, труб, на канавы и ржавые остовы машин, его точно так же затянет ряска мха, забьет слоями прошлогодней травы и листьев, облепят ветки выхлестнувших из земли кустов и покроет единой крышей переплетенные кроны деревьев с птичьей суетой и криками внутри.
…Про милицию я подумал только на подходе к метро: полагается вроде как «сообщить», «просигналить». Мысль была неприятной, точнее нелепой – при чем тут милиция? Но я пересилил себя и подошел к милиционеру у входа в метро. Крепенький, лет сорока с замученным взглядом мужик выслушал меня и спросил: «А вы-то что там делали?»
– Землю копал для цветов. Ну и просто выходной у меня сегодня… Гулял.
– Да-да, понятно, – сказал он, не слушая меня. – Может, и правда, захоронили кого. А может, и почудилось вам это… а вы?., а, да… цветы. Герани, что ли?
– Нет, «декабрист». Зимой цветет.
– Да, знаю, знаю, у тетки моей в Ярославле зимой между рамами стоит. «Декабрист». Знаю.
– Я, наверно, должен показать вам место?
– Да нет, зачем. Найдем. Мы здесь всё знаем. По улице до конца, первый участок за тупиком – так?
