Сергей Костырко - Медленная проза (сборник)
Автобус тормозит на остановке перед АТС, двери открываются, и, дождавшись, пока шофер, молоденький совсем паренек, обежит кабину и встанет внизу, я спускаю тело девушки вниз. Она как будто даже помогает нам, пытаясь передвигать ноги, мы ведем ее к остановке и укладываем на скамью. Глаза ее закрыты.
Тут же обозначились две конкурирующие между собой женщины-распорядительницы, выгоняющие из-под навеса автобусной остановки людей и дающие противоречивые распоряжения: «Посадите ее, посадите!..» «Нет! Категорически нет! Ее обязательно надо уложить».
Девушка, похоже, начинала приходить в себя, чуть порозовели щеки, она сама подняла и устроила на животе свисавшую до земли руку.
«Это ваша знакомая?» – спросила меня одна из женщин-распорядительниц. «Нет, вижу в первый раз». – «Ну так чего же вы стоите? Езжайте куда ехали. Без вас обойдутся».
И я поехал дальше. В том же автобусе, более того, на том же сиденье, один на один с пережитым, и оно продолжало разворачиваться во мне —…она присела передо мной так, как если бы ей надо было заглянуть внутрь, в полуподвальное окошко. И одновременно – чтобы подставить себя под мой взгляд, как женщина подставляет голову под струю теплого воздуха из фена. Как будто ей было очень важно не только смотреть в меня, но и вбирать мой взгляд.
Действие, вызванное помраченным сознанием? Вроде да. Но помраченным я ощущал сознание девушки, которая осталась лежать на автобусной остановке, а не той, которая заглядывала мне в глаза. Ничего бесноватого во взгляде ее не было – все абсолютно человеческое, только в концентрации, для меня непосильной.
И, сидя в автобусе, который выезжал уже на Каширское шоссе, я вдруг почувствовал себя оставленным. Оно было рядом, оно смотрелось в меня, оно было той девушкой и, как теперь я чувствую, мною. «Никогда в жизни и ни с кем в жизни я не смотрелся так глубоко друг в друга», – подумал я странную корявую фразу; она показалась мне и самой точной. Я уже не стыдился парализовавшего меня испуга. Осталась только досада, что не успел. Очень быстро все кончилось. Что кончилось? Не знаю. Я успел почувствовать, но не понять. Не был готов.
Близнецы
1990 год, конец сентября. Платформа Царицыно. Часов пять-шесть вечера. На небе тонкие сквозные облачка, и потому как бы солнечно, сухо и тепло, но уже осень – под ногами желтое крошево опавших листьев вперемешку с окурками и бумажками от мороженого. Я жду электричку на
Подольск, стою в редкой толпе разъезжающихся после работы людей. У меня свежий номер журнала, я достал его из портфеля, но не читается. Щурюсь, как и все, на неяркое солнце. И тут раздался голос – мужской, необыкновенно отчетливо, по-дикторски выговаривавший каждое слово:
– …но никто не обращал внимания на мужчину в скучном сером пальто и фетровой шляпе, стоявшего на перроне мадридского вокзала. Мужчина выглядел абсолютно спокойным, и только профессионал по некоторым трудноуловимым признакам мог бы угадать крайнее напряжение, с которым тот регистрировал сейчас каждое движение и взгляд вокруг себя…
Первое ощущение – радио включили. Уж очень по-актерски грамотно распределены паузы, спады и подъемы интонации в голосе, произносившем этот дикий для нас, стоящих на замусоренной платформе под ободранными уже ветром тополями, текст. Но это не радио – обладатель голоса в двух шагах от меня. Мужчина лет сорока, среднего или чуть ниже среднего роста, сухое лицо с крупной челюстью, стройная фигура. Одет элегантно, но это на первый взгляд. А на второй – вытертые локти твидового коричневого пиджака в крупную клетку, застиранная бледно-розовая рубаха, грязноватый шейный платок, пятна на светло-серых брюках. Спина прямая, правая нога выставлена вперед, голова поднята, но глаза прикрыты, взгляд опущен, он размеренно выговаривает:
– Его работа была закончена. Ему оставалось только исчезнуть из этого города. В ручке небольшого чемодана, который он держал в руках, упрятаны два микрофильма, проделавших извилистый путь из Лондона через Францию под яростное испанское солнце. Пленки путешествовали в багаже двух смуглых красавцев, двух мачо из Латинской Америки, перед которыми не могло устоять сердце молоденькой секретарши из Форин-Офис. Труп девушки был обнаружен вчера, так же как и следы проникновения в сверхсекретный сейф. В кабинетах и коридорах Офиса тяжкое оцепенение. Однако на возможные вопросы лондонских контрразведчиков отвечать уже некому – те двое жгучих красавцев лежат сейчас в номере второразрядной мадридской гостиницы, завернутые в ковер. А усатого постояльца, спешно оставившего гостиницу, разыскивать начнут только вечером. И шансов найти его у полиции никаких. Человек тот исчез. У мужчины, стоящего сейчас на платформе мадридского вокзала, внешность, вполне соответствующая фотографии на документах, – безусого, лысеющего мужчины, что же касается усов и жиденькой светло-серой шевелюры, которые будут значиться в ориентировках секретных агентов, то они час назад превратились в пепел, смытый водой в унитазе уличного кафе…
Две женщины, стоявшие рядом со мной, осторожно снимают с прутьев металлического заборчика тяжелые сумки и, пытаясь сохранить естественность, отходят в конец платформы. На их место устраивается, подвесив на забор точно такую же раздутую сумку, тетка с мальчиком. Освободившись от тяжести, она облегченно вздыхает, смотрит пару минут перед собой, потом начинает вслушиваться в текущий над нами голос, с изумлением смотрит на мужчину, а потом на меня. Мальчик же стоит, повернувшись к мужчине, и рассматривает его в упор. Женщина, напрягшись, стаскивает с забора сумку: «Юра, Юра, пошли, нам нужно у первого вагона». – «Ну бабушка! Ну интересно же!» Женщина дергает его за руку, и мальчик подчиняется. На лице мужчины это никак не отражается.
– …те двое слишком верили в свою звезду, отложив возвращение в Аргентину на два дня. Они хотели навестить в Мадриде меланхоличного господина с тихим голосом, который, обнаружив сверхъестественную осведомленность об их миссии, предложил им деньги. Деньги хорошие. Очень хорошие. И молодые люди были уверены, что с этой серой конторской крысой проблем у них не будет, что вместе с микрофильмами они повезут домой реальную перспективу на собственные фазенды в престижном пригороде Буэнос-Айреса. Молодые люди были слишком уверены в себе, и это стало их роковой ошибкой – они не знали и знать не могли, что тот, среднего возраста с заурядной внешностью и слабым голосом человек был не кем иным, как…
Мужчину не обступали. Более того, никто даже не смотрел на него. Новенькие подходили, пристраивали сумку или портфель на забор, тянулись за сигаретами и тут же недоуменно начинали крутить головами, несколько секунд рассматривали чтеца и отводили глаза. Курили, задумчиво выпускали дым и с большим, чем обычно, нетерпением смотрели в сторону, откуда должна появиться электричка.
А она, отошедшая несколько минут назад от платформы Москворечье, уже обозначилась на плавном развороте и вот наконец воем своим накрывает платформу. Уплотнившаяся толпа подается вперед, рассредотачиваясь у открытых уже дверей. Мужчина чуть повышает голос, но в интонациях его нет смятения брошенного, нет попыток задержать слушателей – напротив, я слышу в них как будто злорадство и победительность. Мужчина замолчал. Он шагнул вперед, вслед за всеми и, повернув голову, глянул на меня – чуть застенчиво и горделиво. Своего слушателя он вычислил точно.
21976 год, ноябрь, Манеж, Всесоюзная выставка.
Гулкий зал-ангар, лабиринты из стендов, направляющих текущую толпу мимо лаково и масляно поблескивающих картин, мимо стеклянных рамочек, с проступающей сквозь отражения ламп графикой. Тихий гул голосов. Легкий запах не выветрившегося до конца из полотен скипидара, а также запахи из кофейни над залом.
Я плыву, как и все, почти не застревая у огромных идеологически выверенных картин в начале экспозиции. На пару минут останавливаюсь у разноцветного полотна Нариманбекова. И слышу сзади тонкий старушечий голосок, произносящий что-то с профессиональными интонациями экскурсовода. Я оглядываюсь, ожидая увидеть группку экскурсантов, но нет никого. Я вижу только седую старушку в черном платье с белым кружевным воротничком, она стоит у огромного холста, изображающего нефтяников на буровой – могучие развороты свинцовых облаков, вышка, и на переднем плане три крупные фигуры мужчин, выполненные в стилистике а-ля Никонов.
– Античная тематика всегда волновала художника, – говорит старушка. – В этой работе отразились его впечатления от поездок по Греции и Италии, а особенно, как писал он потом в письмах друзьям, знакомство с частной коллекцией турецкого мецената, в которой хранились фрагменты скульптур Афродиты Праксителя.
Вот уж чего бы я никогда не смог предположить, глядя на угрюмые силуэты лиственниц на заднем плане. Я подхожу ближе.
